Уйди во тьму

Сплетни продолжаются, а мы теперь вместе идем к нему в комнату, туда — наверх, поскольку он говорит, что избавился от этой дьяволицы, которая долго держала его в плену; теперь он свободен — безошибочно и по закону, и плевать на презренных мелких завистников, которые не могут не слушать мегеру или тупицу, превращающую их в беспомощные существа. Так он говорит. И вот мы поднимаемся наверх, в его комнату. Я хорошо ее знаю. В ней есть что-то дорогое мне и сладостное. Она окружает тебя запахом — или, может быть, просто чувством, что ты — с ним, — мужским запахом кожи или твида, его нестираных рубашек, висящих на разных вещах, этих рубашек, которые я беру домой, чтобы тщательно выстирать и погладить. Я так люблю его. Знать, что он меня хочет, — это так замечательно…

Он говорит, что я самое дорогое ему существо и что годы сделали его характер мягче. И мы барахтаемся в трагической морали среднего класса. Мы не обращаем на это внимания — Милтон и я, потому как двадцать первого октября этому будет положен конец.

Иногда мне хочется убрать из его глаз этот отсутствующий взгляд. Меня это тревожит. О чем он думает? Порой я не знаю, о чем.

Он говорит, что я для него — дороже всего. По-моему, он любит меня больше, чем Пейтон. А Пейтон — сука, хотя в этом и нет его вины, виновата эта дьяволица, которая так плохо с ней обращалась. Это что-то фрейдистское, говорит Милтон.

Его комната. Мы идем сейчас туда, и он дает негру доллар, чтобы тот запер дверь в коридор и чтобы благодаря этому я могла проснуться утром в воскресенье до того, как он меня, по его словам, выдворит, почувствовать солнечное тепло на лице и подумать: «Долли Лофтис, девочка с фермы, какой ты проделала большой путь», — и, следуя тому, что он говорит утром в теплом солнечном свете, повторить, что мы пройдем мили, прежде чем станем спать вместе, и еще мили, прежде чем…

К Лофтису подошел официант, пробормотав что-то насчет Нью-Йорка на телефоне.

— Спасибо, Джо. — Милтон поднялся, продолжая говорить, страшно лихорадочно, подумала Долли, но ей не хотелось терять его певучий поток слов. — Ну, я уже забыл о том, что собирался стать государственным деятелем. Довольствуюсь тем, что работаю с ипотекой. И вполне удовлетворен.

В горле застряла веточка сельдерея и повисла, щекоча ее нёбо.

— Да я, — разоткровенничался он, — возможно, даже начну снова ходить в церковь. Возможно… — Но он не закончил фразу, поскольку — вероятно, оттого что лицо ее стало мягче в угасающем свете дня и она теперь еще больше походила на девочку, — он, казалось, понял, что она не слушает его. Она, вдруг испугавшись, поняла, что блуждающие глаза выдали ее, и он сейчас смотрел на нее со странной печальной улыбкой. «Он должен знать. Должен знать».

— Милтон… — произнесла она, но он сказал:

— Что ты вообще во мне видишь? — Затем повернулся, прошел по террасе и пересек бальный зал.

Она смотрела ему вслед, пока он не исчез за пальмой в кадке, и с легким стоном рухнула в кресло, подумав: «Ох, что-то случилось».