Угрюм-река

— Когда же, Анфисочка, осмелюсь настоятельно, без юридических отговорок, вас спросить? — приставал к красавице Илья. — Ведь надо ж в конце всего прочего и в гигиену с медициной верить… Просто измучился я весь от ваших пышностей в отсутствии женитьбы.

— Скоро, Илюшенька!.. Скоро женю тебя… Да многих женю, дружок…

— Ах, оставьте ваш характер!.. Это смешки одни с вашей стороны… И вследствие наружного пыла вы толкаете меня к гибели. — Илья ерошил рыжие свои кудри; с его тонких губ вместе с витиеватыми словами летела слюна. — Вы вскружили всем головы, даже один человек, — я молился на него, вот какой курьезный человек, — и тот из-за вашей красоты весь остригся и стал, как едиот… Ага, смеетесь?! А каково это видеть мне, вашему, позволю себе уронить, нареченному, а?!

Отец Ипат отчаянно сморщился, зажал толстые щеки картами, сизый большой нос выставил вперед, уголками припухших глаз зорко и со страхом следил за правой рукой Петра Данилыча.

— Рр-раз! — хлестко щелкнул тот по самому кончику поповского носа десятком туго сжатых карт. — Два!

Отец Ипат бодал головой и хрюкал:

— Полегче!.. Зело борзо.

— Три! А ведь я, батя, со старухой-то своей разводиться хочу… Четыре!

— Не одобряю. Ой!!

— Пять!..

— Ну, слава богу, все… Сдавай, — сказал отец Ипат, утирая градом катившиеся слезы.

— Поздно.

— Ишь злодей, игемон, эфиоп. А реванш? Не желаешь?

— Поздно. Пойду.

— Куда это, к ней? К Меликтрисе Кирбитьевне? Зело зазорно. Право, ну.

— Батя, помоги… Тыщу.

— Больно ты дешев! А молодица хороша, сливки с малиной!.. Право, ну… Зело пригожа. — Он сдал карты, вздохнул, перекрестился: — Ох, Господи!

Петр Данилыч нарочно поддался. Отец Ипат тузил его сизый нос с остервенением, точно мужик конокрада.

— Ну, дак как, ваше преподобие? — сказал Петр Данилыч и сморкнулся в платок кровью.

— Нет, нет, меня, брат, не подкупишь… Дешево даешь! Право ну. Дело кляузное, прямо скажу, грязное… Хотя в консистории у меня связишки кой-какие есть.

От священника — час был поздний — Петр Данилыч направился к Анфисе. Но завернул домой, чтоб взять коробку конфет и новые модные туфли, купленные в городе, по его поручению, приставом.

Пристав же в это время, сказавшись толстой, сварливой жене своей, что идет навести ревизию политическим ссыльным, направился к отцу Ипату. Тот собрался спать, сидел пред маленьким зеркалом в одном белье и растирал вазелином вспухший нос.

Анфиса тоже сидела у себя пред зеркалом, кушала шоколадки и красовалась, примеряя соломенную шляпу с лентами.

— Это кто ж тебе шляпу? И конфеты! Эге, точь-в-точь, как у меня. Пристав? — поздоровавшись, спросил Петр Данилыч.

— Да, пристав.

Петр Данилыч сел и забарабанил в стол пальцами.

… — А я вас, отец Ипат, осмелился побеспокоить по важному делу, — сказал пристав, здороваясь со священником, и прокрутил молодецкие усы. — Дело у меня сердечное…

— Да я фельдшер, что ли? Валерьянки у меня, Федор Степаныч, нету. Хе-хе-хе… Извини, что я в подштанниках.

— Я человек военный, — сказал пристав, ласково оглаживая эфес шашки, — и хочу начистоту. Помогите мне развод провести.

— Развод? Какой развод? Кто?! — изумился отец Ипат и уронил банку с вазелином.

— Я. С своей женой.

Отец Ипат выпучил на пристава свои узенькие глазки и застыл.

… — Дак, пристав? — спросил мрачно Петр Данилыч.

— Да, да, да, — задакала Анфиса.

Он сорвал с Анфисы шляпу и бросил на пол.

— Это что ж такое?.. Петр Данилыч… Значит, я не вольна себе?

… — Ты?! С своей женой? — наконец протянул отец Ипат.

— Да, да, да, — задакал и пристав, виляя взглядом и выпячивая свою наваченную грудь. — Представьте, схожу с ума, представьте, Анфиса Петровна — вопрос жизни и смерти для меня…

Отец Ипат вскочил, ударил себя по ляжкам и захохотал:

— Ах вы, оглашенные! Ах вы, куролесы!.. Епитимию, строжайшую епитимию на вас на всех! — Нося жирный свой живот, он стал бегать босиком по комнате. — То один, то другой, то третий. Ха-ха-ха! Ну, допустим, разведу вас… Извини, что я в подштанниках… Вас два десятка, а она одна… Ведь вы перестреляетесь… Дураки вы этакие, извини, Федор Степаныч… Право, ну…

— Кто же еще?

— Кто, кто?.. Да скоро из столицы будут приезжать. Вот кто… А вот я гляжу-гляжу, да и сам расстригусь и тоже — к Меликтрисе: полюби!.. — Отец Ипат опять ударил себя по широким ляжкам и захохотал.

Потом началась попойка.

… — Я все для тебя сделаю, хозяйкой будешь в доме, — говорил размякший Петр Данилыч. — Поп обещался развод в консистории обмозговать. А нет — доведу жену до того, что в монастырь уйдет.

Пили они наливку из облепихи-ягоды. Жарко! У Анфисы кофточка расстегнута. Петр Данилыч блаженно жмурится, как кот, целует Анфису в лен густых волос, в обнаженное плечо. Но Анфиса холодна, и сердце ее неприступно.

— Я бы всем отдала на посмотрение красоту свою. Пусть всяк любуется. Меня нешто убывает от этого. А душа рада. Вот приласкаю какого-нибудь последнего горемыку, что заживо в петлю лез, — глядишь, и ожил. Значит, и греха в этом нету. Был бы грех, душу червяк тогда грыз бы. У меня же на душе спокойно. Ничьей полюбовницей, Петя, не была я, а твоей и подавно не буду.

— Я женой предлагаю… Дурочка!..