Угрюм-река

Однако это только так казалось. Как ни силился Прохор, он не мог собрать в клубок все концы вдребезги разбитой своей жизни. Его духовную сущность пронзали две координаты — пространства и времени. Но обе координаты были ложны. Они не совпадали и не могли совпасть с планом реальной действительности. Они, как основа болезни, пересекали вкривь и вкось бредовые сферы душевнобольного. Поэтому Прохор Петрович воспринимал теперь весь мир, всю жизнь как нечто покосившееся, искривленное, давшее сильный крен. Недаром он вдруг покачнется, вдруг расширит глаза и схватится за воздух. Мир колыхался, гримасничал.

В дверь стучат. Входит Нина, с нею несколько человек — все свои, знакомцы. Нина подходит к Прохору, молча и холодно целует его во влажный от пота висок, приказывает Тихону накрыть здесь стол для чая, говорит Прохору:

— Ты нас не прогонишь, милый? Мы в гости к тебе.

Мы все любим тебя и хотим побеседовать с тобой по-дружески.

— Пожалуйста, я очень рад. А коньяку принесли? — с искусственной живостью, но с лютым ознобом боязни отвечает Прохор Петрович. Он ей теперь не верит, он никому теперь не верит. Будто окруженный сыщиками вор, он цепко с тревожным опасением всматривается в каждого вошедшего. «Кажется, нет… Кажется, смирительной рубашки не принесли», — облегченно думает и успокаивается.

— Что, голова болит, Прохор Петрович? — чтоб разбить неловкость молчания, спрашивает священник.

— Да, немножко, — прикладывая пальцы к вискам, мямлит Прохор и срывает с головы чалму. — Спасибо, что пришли. А то скучно. Читать не могу… Глаза устают, глаза ослабли… Да и вообще как-то.

— Милый Прохор, мы все крайне опечалены, в особенности я, твоим временным недомоганием, — подыскивая выражения, придав своему голосу бодрые нотки, начинает Нина.

Она стоит возле сидящего в кресле мужа, нежно гладит его волосы. Но по напряженному выражению ее лица наблюдательный отец Александр сразу почувствовал, что между мужем и женой нет любви, что муж чужд ей, что, публично лаская его, она принуждает себя к этому. Действительно, у Нины до сих пор пылала щека от оплеухи мужа.

— Да ведь я в сущности и не болен, — мягко уклоняясь от неприятных ему ласк жены, говорит Прохор Петрович. Он все еще подозрительно наблюдает за каждым из своих гостей, озирается назад, боясь, как бы кто не напал с тылу. — Напрасно Адольф Генрихович считает меня сумасшедшим…

— Что вы, что вы, Прохор Петрович!

— Я вовсе не сумасшедший. Я вполне нормален… Могу, хоть сейчас… А просто… Ну… Мало ли неприятностей… Ну… С дьяконом тут. Ну, голова исправника в мешке. Ведь это ж жуть!.. Ведь я не…

— Дорогой Прохор Петрович!

— Я не каменный… Я не каменный…

— Любезнейший Прохор Петрович!..

— И этот Ибрагим… Я не могу заснуть наконец…

— Милый Прохор… С тобой хочет потолковать доктор.

— Глубокоуважаемый Прохор Петрович, — сказал доктор-психиатр. — Я клянусь вам честным словом своим, что никаких Ибрагимов, никаких обезглавленных исправников, никаких Анфис нет и не существует в природе…

— Как?! — И Прохор поднялся, но Нина мягко вновь усадила его.

— Да очень просто, любезнейший Прохор Петрович. И доктор, придвинув кресло, грузно сел против Прохора. Тот с испугом взглянул на Нину и вместе с креслом отодвинулся подальше от опасного соседа, в то же время лихорадочно осматривая руки и всю его фигуру: «Вздор… Ничего у него нет в руках: ни веревок, ни смирительной рубахи… И в карманах нет ничего: пиджак в обтяжку».

— Во-первых… — заискивающе улыбаясь губами, но сделав глаза серьезными, заговорил Адольф Генрихович, — во-первых, Ибрагим-Оглы давным-давно убит. Во-вторых, слегка ударил вас нагайкой не черкес, а безносый мерзавец спиртонос. Он ранен и ускакал умирать в тайгу. Это факт.

— Но голова? Но голова?.. — задыхаясь, прошептал Прохор.

— А голова — простой обман, — и доктор перестроил свое лицо: его глаза насмешливо заулыбались, а рот стал строг, серьезен. — Голова — это ж ни более, ни менее как грубо устроенная кукла. Я ж лично видел, — и доктор, как бы приглашая всех в свидетели, обернулся к чинно сидевшим гостям. — Представьте, господа… Вместо человеческих глаз — бычачьи бельма, а вместо усов — беличьи хвостики. Ха-ха-ха!..

— Ха-ха-ха! — благопристойно засмеялись все.

Горько улыбнулся и Иннокентий Филатыч Груздев, но тотчас зашептал испуганно:

— Господи, помилуй, господи, помилуй! Удрученный последними событиями и видя в них карающий перст бога, он чувствовал какое-то смятение во всем естестве своем.

Прохор Петрович, прислушиваясь к лживому голосу доктора и сдержанному, угодливому смеху гостей, подозрительно водил суровым взором от лица к лицу, все чаще и чаще оборачиваясь назад, скучая по верном Тихоне и двум своим телохранителям: лакеям Кузьме с Петром.

— Вы можете показать мне эту голову-куклу?