Угрюм-река

«Прохор, милый мой. Голубчик! Как только исправится дорога, мы уедем. Старик непреклонен, хочет дело подымать, хочет заявить в вашем городе. А я этому не верю, хотя на сережках действительно имя моей бабушки. Старик глазаст, рассмотрел. Как это все ужасно! Но при чем тут ты, я, наше счастье? Вообще…

Милый, не падай духом! Это испытание, посланное богом. Не забывай меня! Я верую, что все наладится. Если не теперь, то после. Всю ночь буду молиться о тебе, о всех нас. Твоя Н.

P. S. В тайгу не уезжай! Жди телеграммы. Упрошу, укланяю. Надеюсь на влияние матери. Н.»

Читали двое. В сущности читал один Прохор, а другой — мешал читать: похихикивал, что-то бормотал, взмахивал дымной пеленой меж желтым светом лампы и голубым письмом.

В голове Прохора ширились лесные шумы, позванивали, журча, таежные ручьи, ныло сердце.

К кому ж идти? Мать спит. К отцу не пойдет он. Прохор разделся, сорвал взмокшее

под дождем белье и, голый, лег. Дрожал. Накрылся шубой. Дрожь стала донимать еще сильней. Голова тяжелела. Сознание падало не то в сон, не то в бред…

— Ну? Чего ты?

— Ибрагим, это ты?

— Я. Ну?

Гололобый черкес, в красной рубахе, в подштанниках, босиком, дымил трубкой, сидел возле него на стуле. Чернели густые брови, чернела борода его. Черкес прищурился, о чем-то думал, глядел Прохору в мозг, в душу. Желтая лампа подбоченилась, надвинула зеленую шапку на глаза и тоже смотрела Прохору в душу, тоже думала, приготовилась слушать, о чем заговорят люди.

— Что ж мне делать? — горячим, но тихим, утомленным голосом спросил Прохор и закашлялся. — Ты, пожалуй, единственный… Пожалуй, самый верный. Да, Ибрагим… Все кончено… Нина уезжает.

— Кончено, Прошка… Цх!.. Жалко, Прошка… Девку жалко!.. Тебя жалко!..

Лампа слушала. Люди молчали. Лампа слушала, лампа понимала, о чем они молчат. Прохор всхлипнул и замигал.

— Зачем тайгам ходил? Мокрый… Хворать будэшь…

Черкес низко опустил голову. Весенняя муха сорвалась с потолка, села на голый желтый череп черкеса.

— Укусит, — сказал Прохор. Дыхание его было горячее, прерывистое.

— Завтра баню, редькам тереть, парить.

— Да, — сказал Прохор. — Прикрути лампу: больно глазам.

Огонек запрыгал, лампа заломила шапку и пустилась в неподвижный пляс, прищелкивая желтым языком. Темно. Жарко. Скрипнул стул. Легла на голову прохладная рука.

— Ну, ладно, Прошка. Твоя молода, я свое время отгулял. Не горуй… Спи!..

Все переплелось, заострилось, стало четырехугольным и — кресты, кресты. Мелькали желтые, в траурных, черных рамах окна, и сидела в углу лысая заря, сияющая, немая. И угловатые люди подымали Прохора, усаживали его, давали рить. Вот фельдшер Нил Минаич; он без ног, без туловища — угловатая голова, как жерди руки, а рот — прямая щель. Вот отец Ипат: «Зело борзо», — говорит он и благословляет. Его наперсный крест из огня, и ряса дымится. «Жар, — говорит фельдшер. — Зело борзо…»

— М…ша, — пробует свой голос Прохор. — Почему ты смеешься? А где Ниночка?

Нина плакала. И слезы ее — как тупые стрелы.

— Ну, ладно, — сказал Прохор, — мне больше ничего не надо.

А потом его разобрали на части, голову отвинтили и спрятали в стеклянный шкаф.

Когда все смолкло, Прохор встал, подошел к зеркалу и потянулся. «Дураки», — подумал он. Из зеркала ему улыбался здоровый смуглый парень. Прохор узнал его. Прохору стало легко и радостно. Он накинул на плечи венгерку, взял подушку, спички и, крадучись, пошел было к ней, к милой, ласковой, но дверь его спальни заперта. «Караулит, дураки». Прохор подошел к окну, выбросил спички — она поймала спички, выбросил подушку — она поймала подушку, выбросился сам. Она притянула его к своей груди, поцеловала.

— Я хвораю, — сказал он.

Голубая ее спальня. Желтая заря в углу, тихая, лысая, мертвая. Огонек же у Спасителя живой. Кивнул ему красный огонек. Спаситель на него очи перевел, задумался. Прохору лень перекреститься. Прохор лениво сказал:

— Здравствуй, господи!

— Здравствуй, сокол, — сказала она.

И оба опустились на пуховую кровать, под мягкое голубое одеяло.

— Я спать хочу, — сказал Прохор. — Я спать хочу. Конечно же, я люблю тебя больше жизни.

И горячими, сладкими губами она усыпляет его, такая милая, родная. Заря покатилась по полу с плескучим блеском, села у него в ногах, на голубое одеяло, закрыла его белым облаком, стала сказывать не то сказку, не то быль.

15