Уголовный шкаф

Хорошо это было или плохо, он еще не понял. Хорошо, что не общался с этими неприятными людьми, но к началу вторых суток Курочкину уже хотелось говорить, хотелось общения и понимания, хотелось выговориться. Хоть кому. Впору подойти к параше и выговориться перед ней. Он понимал, что рано или поздно его начнут водить на допросы к следователю и легче от этого не станет. Потому что начнет формироваться его вина перед законом, а значит, начнет формироваться и итоговая ответственность в виде энного количества лет в колонии. Следователя Курочкин боялся больше всего, больше уголовников, насиловавших каждую ночь втроем молодого парня.

Третья ночь в СИЗО была спокойной. Даже парня Лешку, которого тут называли Ляжкой, сегодня не трогали. Курочкин, который фактически не спал третьи сутки, начал понемногу проваливаться в сон. Сон был вязкий, какой-то липкий, как грязное белье. А еще он был тревожный. Курочкин просыпался часто, дергался, как от удара, и с мучительным стоном проваливался в этот сон. Сон ни о чем, сон, состоящий только из теней, мерзости, крови и грязи. И все это во сне липло к рукам, хватало за ноги, мешало идти. И никак от этого было не убежать на ногах, делавшихся почему-то ватными, непослушными.

Руку на своем лице Курочкин почувствовал, потому что его липкий сон опять выбросил в реальность душной, вонючей камеры. И он сразу ощутил липкую руку, мерзко пахнувшую копченой колбасой и какой-то дрянью. Рука зажимала Курочкину рот, а на кровать к нему на второй ярус лез какой-то человек.

Спросонок и с перепугу он решил, что к нему лезет один из тех похотливых мужиков в наколках. Курочкин решил, что его самого решили изнасиловать. Эта мысль была до такой степени мерзкой, что Курочкин взвился, сорвал с лица чужую руку и мгновенно оказался на противоположной части кровати, уронив подушку и одеяло на пол. Его худые волосатые колени тряслись, челюсти клацали от озноба. Из горла с трудом вырвался истошный, почти на грани фальцета крик.

Сразу стали подниматься головы на кроватях, сразу начали шевелиться тела, кто-то проворчал про «гомосятину», «козлятину» и про то, что не дают спать. А парень, которого Курочкин теперь разглядел в свете дежурной лампы, все еще лез к нему. И глаза у парня были нехорошими. В них был холод, маниакальная решимость и обреченность. Это Курочкин понял уже потом. А сейчас шевеление тел на кроватях дало ему сил и надежды. На то, что его слышат, а значит, и помогут. И он заорал. Заорал протяжно, безобразно, как орут в корпусах психиатрической лечебницы безнадежно больные, потерявшие последнюю связь с реальной жизнью.

Дальше все происходило как в тумане. Иногда Курочкину казалось, что все происходит не с ним, что он видит этот ужасный черно-белый фильм со стороны. Парень с бритым черепом все лез к нему наверх. Вот он ухватил Курочкина за щиколотку и рванул на себя. В его правой руке мелькнуло что-то тонкое, длинное и очень зловещее. Курочкин вырвал ногу и буквально перевалился на соседнюю кровать, чудом не рухнув в проход между кроватями. Он споткнулся о лежавшего там человека, получил удар пяткой в ребра, ухватился в момент падения за край матраца, и они вдвоем с соседом и вместе со всей его постелью сползли и рухнули вниз. Прямо на тумбочки жильцов нижнего яруса. Задев кого-то ногой по лицу и опрокинув табуретку и какую-то посуду. Грохота было столько, что на ноги повскакивала вся камера. Может, за исключением того кавказца, который даже не повернул головы на дикий шум.

Потом ворвались контролеры. Бритоголовый бросился было на Курочкина, но быстро понял, что ему своей жертвы не достать. Тогда парень отбежал к стене в углу, за перегородку возле параши, сипло заорал оттуда что-то про ментов позорных, волю и зону. А потом он сунул в рот что-то маленькое и, прежде чем к нему подбежали двое здоровенных контролеров, схватился за рот, горло и повалился на пол камеры.

Гуров приехал в следственный изолятор через полтора часа после событий в камере. Подследственных перевели в другие помещения, и сейчас камера пустовала, храня тот вид, который приобрела после ночных происшествий. Сброшенная постель с двух верхних полок, подушки и одеяла на полу с нижних ярусов, когда там вскакивали люди, не понимая, что происходит. В проходе перевернутые тумбочки, пластиковые бутылки, разлитая жидкость, видимо, минеральная вода.

Бритоголовый парень крепкого телосложения, но с какой-то несуразной фигурой лежал на спине возле параши. На мертвом лице еще сохранялось выражение предсмертных мук или страха. Судмедэксперт складывал в свой чемоданчик инструменты, когда в камеру вошел Гуров.

– Ну что, закончили?

– Закончил, товарищ полковник, – ответил не очень пожилой, но уже седоволосый эксперт.

– И что мы имеем?

Эксперт поднял с пола и положил на табуретку рядом с собой какой-то предмет. Гуров подошел и увидел, что это обычный гвоздь «двухсотка». Только его каким-то непостижимым образом умудрились тут заточить. Заточен он был так, что его острый конец напоминал больше шило. Очень плавный переход от общей толщины до иглоподобной на конце.