Угнать бы ладью у Харона...

Я имею в виду значимые события, какими были в свое время книги Стругацких, Савченко, Снегова, Гуревича, Платова, Колупаева, Штерна. Торжество фэнтези можно считать прогрессивным только в том смысле, в каком прогрессивным бывает паралич. Полцарства за коня — понятно, лягушка-царевна тоже вызывает неподдельный интерес, даже Кощею Бессмертному, прячущему яйца на дереве (чтобы не напинали), могу посочувствовать, но бесконечные мечи, но волшебные чебурашки...

— Однажды вы написали: «Я не вижу Бога в пределах своей ограниченной Вселенной...» Что это значит?

— Мне кажется, что, создавая живых существ, Большой старик сразу знал, кто кому пойдет на корм, правда, будучи гуманистом, оставил нам возможность некоего выбора. Из этой вот странной возможности произрастает все мировое искусство. Не советую давать Большому старику советов, но обходить его запреты необходимо. Искусство — это как раз умение обойти запреты. Почему-то мне кажется, что удачные движения в этом направлении всегда по душе Большому старику. Он отворачивается, но смеется. Я, например, видел, как две студентки-практикантки, вернувшись с сопки Батальонной на острове Итуруп, по-разному отнеслись к предложенному им стакану спирта. Та, что выпила, не получила даже насморка, несмотря на жестокое переохлаждение (они провели без огня под открытым небом всю ночь), а вот вторая (та, что отказалась от спирта) ко всему прочему еще и забеременела.

Так что не надо дразнить Большого старика.

— У каждого автора есть «ближний круг», так или иначе влияющий на его творчество...

— Моя жизнь всегда проходила в научной среде. В этом мне крупно повезло. С самого начала я живу в новосибирском Академгородке — несомненно, одном из самых значительных мировых научных центров. Некоторые мои друзья давно академики, другие — доктора наук. Жена — геофизик, дочь — врач. Внуки тоже интересуются наукой. Правда, такая вот закономерность: чем дальше от Новосибирска, тем почему-то больше друзей-писателей...

— Женщина — надежная спутница жизни...

— Плохих не держим.

— ... и женщина, которую мы любим горячечной плотской любовью...

— А как же без этого?

— ... это одна и та же женщина?

— Без комментариев.

— Что должно больше волновать писателя — некое пространство (миры) или время («столетье на дворе»)?

— Говорят, что душа может существовать отдельно от тела. Не знаю... Угнать бы ладью у Харона... Надо будет переговорить с Женей Лукиным... Вы ведь знаете, наверное, как хорошие девочки должны есть шоколад?

— Как?

— С отвращением.

— И все же?

— А если всерьез, то Пространство и Время неразделимы. Двадцатый век для меня — это и София, и Тбилиси, и Стамбул, и юго-восток Азии, и Питер, и Нью-Йорк, но это одновременно и Оттепель, и Карибский кризис, и любовные истории, и высылка Солженицына, и гонения на фантастику, и друзья. Главное — рассказывая о пережитом, найти верную интонацию. Тогда сюжет становится вторым делом, и слова приходят сами. Георгий Иосифович Гуревич мечтал написать о сорок восьмом годе, о молчащем телефоне, о некоем друге, делающем себе имя на вещах загнанного в угол космополита безродного... Не пришла нужная интонация... Может, теперь об этом расскажу я...

— Фантастический роман «Царь-Ужас» и исторический роман «Секретный дьяк» — очень разные произведения. Но и там, и там речь идет о жизни, о любви, о смерти, о вечных проблемах. Означает ли это, что писатель всегда работает на вечность?