Углич

— То не девки, коль по улицам шастают. У доброй девицы — ни ушей, ни глаз. Аль хомут на себя одеть вздумал?

— Вздумаю, когда с деньгой буду, да когда ты сватов запустишь. А покуда на порядную благослови.

— Я своё слово сдержу, Юшка, но вновь скажу: выйти из тягла дело тяжкое. Но тебе, лодырю, кажись, повезло. На торговой площади бирючи[109] кричали, что царю понадобились охочие люди в ямские избы.

— В ямскую избу — с превеликой радостью, батя, — оживился Юшка.

Так Юшка Шарапов оказался в ямской избе…

Спокойный, добродушный Андрейка (весь в мать) пожалел брата. Хоть особой привязанности между ними не было, но всё же большак, старший брат, родная кровь. Жить бы одной семьей, а его куда-то на чужбину потянуло. Сошлет его царь под далекие Холмогоры, и вовсе Юшка родную сторонушку забудет. Ямская служба, чу, на долгие годы. Ну, да Бог ему судья.

Андрейка же никогда не покинет отчего дома. Он не мыслит себе жизни без отца и матери, родной избы, в коей появился на свет божий и вырос под матицу, и в коей наловчился гончарному делу. Доброму, нужному делу. В Угличе немало мастеров — целая слобода, — но с некоторых пор ставить русскую «битую» печь[110] стали приглашать в другие слободы именно его, Андрейку, и он, дабы сраму в Угличе не заиметь, с превеликой любовью лепил печи. А то дело не простое, как кажется на первый взгляд. Работа тонкая, сноровки требует. В русской печи всё должно быть основательно: и опечье, выполненное иногда в деревянном срубе, и запечье (простор между печью и стеной), и припечек (завалинка либо голбец), и под (подошва внутри печи), и свод над подом; впереди его очаг или шесток с загнеткой (бабурка, зольник), отделанный очелком или задорожинкой от пода; в задорожке — чело, устье, а над шестком кожух и труба, коль печь топилась не по черному…

Нет, русская печь хитроумная штуковина. А сколько о ней народ пословиц сложил! «Печь нам — мать родная». «Сижу у печи, да слушаю людские речи». «Хлебом не корми, только с печи не гони». «До тридцати лет греет жена, после тридцати — чарка вина, а после и печь не греет»…

Заказчик довольно крякал в бороду:

— Не зря в народе толкуют, что руки у тебя ловкие. Отцовская закваска. Ладную печь поставить — не лошаденку вожжей хлестнуть.

Андрейка смущенно молчал, упругие щеки (когда его хвалили) всегда розовели. Деньги, до единой полушки, он всегда приносил отцу, чем старый Шарап немало гордился. Молодец, сынок! Другие-то умельцы — чуть деньга к рукам прилипла — в кабак бегут. Дружков соберут — и давай медовуху да брагу распивать. Почитай, весь заработок просадят, да еще похваляются: самому старосте печь изладил, не мне ль ныне пображничтать? Андрюха не таков, отроду за чарку не брался.

— А мне хмельное в горло не лезет, батя. Даже меду не хочу.

Ишь ты. Медок он лишь без хмеля почитает, кой бортники[111] в лесах добывают. И на деньгу сын не жаден, скопидомства в его душе никогда не было. Когда в церковь идет, всегда скажет:

— Батя, не забудь нищих и калик деньгами оделить. Жалко мне убогих.

— На всех не наберешься, Андрюха. А что как сами без полушки останемся?

— Шутишь, батя. Это такой-то мастер? А по мне я бы и за так изделья делал. Радость не в деньгах, а в самой работе.

— Чудной ты у меня, сын. Вот появится семья, другую песню запоешь.

— Не знаю, батя.

А у самого на языке слово вертится. Сказать или не сказать? Раньше отец всё сваливал на Юшку. Допрежь должен завести семью большак: уж таков стародавний обычай. Но ныне Юшка подался на ямщичью службу по цареву указу на долгие годы. А ямщики в своих станах будто монахи: живут без жен.

И Андрейка решился:

— А впрочем, батя, я бы хоть седни заимел семью.

— Да ну?! — удивился отец. — Может, и девку приглядел?

Андрейка опустил голову, лицо его стало пунцовым.

— Приглядел, однако. И на какую же красну девицу твои очи пали?

— На Полинку, батя, — подняв голову, выдохнул Андрейка.

— Это на какую Полинку? — насторожился Шарап.

— Златошвейку, что у Каменного ручья жила, а затем ее к себе приказчик Раков забрал.

— Губа не дура. Видел как-то ее в церкви. Этой девке цены нет, — молвил отец, но в его голосе никакой радости не было, напротив, загорелое, кованое лицо его стало озабоченно-насупленным.

Андрейка, заведомо зная, что нельзя расспрашивать отца о будущей невесте, все-таки не удержался и спросил:

— Вижу, не по душе тебе, отец, Полинка.

— Был бы счастлив видеть сию девку твоей женой. Одно худо — не по себе, сынок, сук рубишь. Раков — человек ухватливый. Он, чу, Полинку даже царице не отдал. Это одно.

Отец помолчал, а затем хмуро добавил:

— Недобрый слушок по Угличу прокатился. Но то еще бабка надвое сказала. Скажут с ноготок, а перескажут с локоток. Не всякой сплетне верить надо.

— Это ты о чем, батя? — забеспокоился Андрейка.

— Да пока ни о чем, сынок. Увериться надо.