Уездное

Пришел доложить Чеботарихе: все, мол, готово.

- А только дозвольте вас просить через черный ход выйтить...- и узлом завязал Урванка улыбку на закопченном своем лице: поди-кось, раскуси, что она такое означает.

- Чтой-то мудришь ты, Урванка! - сказала Чеботариха. Однако ж поплыла, шурша шелковым, коричневым с цветочками платьем.

Спустилась, пыхтя, по ступенькам. Прошла мимо погреба.

- Дверь-то бы закрыл, догадался. Все им скажи да покажи...- Чеботариха женщина степенная, хозяйственная, а такая мимо раскрытой двери разве пройдет спокойно? Хоть и не надо, а закроет.

- А их-то как же, припереть там прикажете?

- Кого такое - их?

- Как кого? А Анфим-то Егорыч с Полькой? Чать, и им бы надо под Ильин-то день ко всенощной сходить?

- Брешешь, пыдлец ты этакой! Ни в жисть не поверю, чтоб Анфимка с ней...

- Да вот разрази меня Илья завтра громом, коли ежели я вру.

- А ну, перекрестись?

Урванка перекрестился. Стало быть - правда.

Побелесела Чеботариха и затряслась, словно опара, взбухшая до самых краев дежи. Урванка подумал: "Ну, завоет". Нет, вспомнила, видно, что на ней шелковое платье. Выпятила важно губу и сказала, будто ничего такого и не было:

- Урван, дверку-то закройте. Пора нам, пора в церкву.

- Слушаю, матушка.

Щелкнул засовом, отвязал лошадей, запылила по дороге знаменитая линейка Чеботарихина.

* * *

Чеботариха стояла, как всегда, впереди, у правого клироса. Сложила на животе руки и уперлась глазами в одну точку, на правом дьяконовом сапоге. К сапогу прилипла какая-то бумажка, дьякон стоял перед Чеботарихой на амвоне, и бумажка не давала покоя.

- "Недугующих и страждущих"... И меня, стало быть, страждущую. Ах ты, Господи, ну, и подлец же Анфимка!

Кланялась в землю, а бумажка на сапоге - вот она, так и мельтешится перед глазами.

Ушел дьякон - еще того хуже: нейдет из головы Анфимка проклятый. А она-то его холила, а?

Только во время "Хвалите" Чеботариха и развлеклась немного, о Барыбе чуть позабыла. Нет, каково: дьяконова-то Ольгуня, образованная-то, столбом стоит! Вот оно, образование-то, все чтоб по-своему, не как все. Не-ет, надо дьякону про это напеть...

Сторож в отставном солдатском мундире тушил в церкви свечи. Дьякон вынес Чеботарихе на тарелочке хлебец: прихожанка она была примерная, богобоязненная, хорошо платила.

Чеботариха притянула его за рукав и долго про Ольгуню шептала на ухо и качала головой.

* * *

Урванка налегнул, отодвинул засов. Выскочил Барыба как ошпаренный.

- Чай кушать пожалуйте,- сказал, ухмыляясь, Урванка.

"Неужто не сказал?" - подумал Барыба.

Чванная, в шелковом, лубом стоящем, платье сидела Чеботариха, ломала на кусочки поднесенный дьяконом хлебец и глотала, как пилюли, очень громко: кто же святой хлеб жует?

"Ну, уж говорила скорей бы",- ждал Барыба, сердце трепыхалось и ныло.

- К чаю-то, может, молочка топленого велеть принести? - поглядела Чеботариха как будто и ласково. "Измывается либо? А может, и впрямь - не знает?"

- Да где ее, Польку-то, теперь сыщешь? Кургузить начинает, вешала-девчонка. Вы бы, Анфимушка, приглядели за ней.

Так вот, просто, будто бы и ничего, говорила себе Чеботариха, глотала хлебец по кусочкам, сметала со стола взятые крошки и ссыпала в рот.

"А ведь не знает, как Бог свят",- вдруг Барыба уверился. Развеселился, улыбался четырехугольной своей улыбкой, ржал - рассказывал, как дуреха эта Полька супом поливала пельсинное дерево.

Солнце садилось медное, ярое: задаст Илья завтра грозу. Алели белые чашки, тарелки на столе. Важная, молчаливая сидела Чеботариха и не усмехнулась ни един раз.

* * *

Весело отбивал Барыба поклоны в спальне, рядом с Чеботарихой, и благодарил неведомых каких-то угодников: миновало, пронесло, не сказал Урванка!

Загасла лампадка. Ночь душная, тяжкая под Ильин день. В темноте спальни - жадный, зияющий, пьющий рот - и частое дыхание загнанного зверя.

У Барыбы перестало биться сердце, заерзали перед глазами зеленые круги, слиплись на лбу волосы.

- Да ты что, али рехнулась? - сказал он, выпутываясь из ее тела.

Но она облепила, как паук.

- Не-ет, миленький, не-ет, дружок! Не уйдешь, нет!

И томила его невидными и непонятными в темноте, злыми ласками - и сама всхлипывала: замочила слезами все лицо у Барыбы.

* * *

До утра. Сквозь каменный сон услышал Барыба колокол - к Ильинской обедне. Во сне услышал какое-то пение и ворочал окаменевшие мысли, силился сообразить.

Но проснулся только, когда кончили петь. Вскочил сразу как встрепанный. "Да ведь это попы молебен в зале отпели!"

Оделся, глаза слипались, голова чужая.

Попы уже ушли. Чеботариха одна сидела в зальце, на кретоновом диване. Была опять в шелковом, лубом стоящем, платье и в кружевной парадной наколке.

- Проспали молебен-то Ильинской, а? Анфим Егорыч?

Может, оттого, что и правда - проспал и было уже около полудня, а может, оттого, что пахло в зальце ладаном - стало Барыбе неловко как-то, не по себе.

- Садитесь, Анфим Егорыч, садитесь, побеседуем.

Помолчала. Потом закрыла глаза и лицо сделала, будто и не лицо, а так пирог сдобный. Голову набок - и сладким голосом: