Уездное

Уж который день дуло с Летнего берега, угнало в океан всю наживу, лова не было. А нынче — повернуло, загудел полунощник, заплюхали пухлые волны — и опять, не разгибаясь, зуёк Степка сидел, наживлял яруса.

Бездонные дяденькины бахилы, над бахилами белая голова, и на правом ухе, самое где мочка, — запеклась кровь. Нет-нет да и вспомнит Степка и опять тронет ухо.

А ему сзади гогочут:

— Ой, Степка, легче! Ой, совсем оторвешь: на волосинке держится.

А может, и правда? Каково корноухому жить? И по чумазой морденке, как осенью по запотевшему стеклу, ползут неслышные капли.

Марей супится: это все Ванька Скитский — ухо-то мальчонке оторвал. За тогдашнее, нарочно, Марею напрекосердье. Ну ладно: дай срок…

Плюхают беляки в берег. Нескладно, враздробь пляшут мачты. На сером небе кружатся чайки белыми хлопьями. Косыми серыми парусами проносится дождь, в небе — синие прорехи, яснеет.

Холодный серебряный вечер. Вверху — месяц, и внизу, в воде, месяц, а кругом — оклад старого, кованного чешуйками серебра. Чеканены по серебру — черные, молчаливые карбаса, черные иголочки-мачты, черные человечки — мечут в серебро невидимый ярус. И только плеснет весело, проскрипит уключина, прыгнет пружиной — плашмя шлепнется рыба.

У Марея — свой ярус, отцовский, принаследный. Далеко не выезжал, ставил тут, у берега. Рука — привычная, сама по себе, мерно сеет снасть за бортом. А голова — сама по себе, над серебряным зеркалом, а в зеркале — улицы, улицы, может — сорок, может — пятьдесят, и надо всем — фонарь, как солнце…

Ярусам — лежать всю ночь. Ночевать — дальние в своих посудинах ночевали, ближние — съехали на берег. А чуть заиграло солнце, закричали чайки, из черного стал розовым берег — опять в море: яруса тянуть.

Стал Марей наматывать бечевку: легко идет, вовсе пустая. Сердито посмотрел на Степку.

— Все со своим ухом нёхался, паршивец! Наживил вот! Погоди, на берег съедем…

— Да я, кубыть, ничего… Я, дяденька, ей-Богу… — Степка нынче сияет: ухо приросло, воть хоть изо всех сил тяни: ничегошеньки.

Вымотал Марей еще больше: легко все так же. Еще немного — и обомлел: крючки на ярусе были срезаны, все до одного.

А у других — лов был хороший. Красные дубленые руки выгребали рыбу, на берегу росли серебряные груды. И только Марей вернулся ни с чем.

Кучей набились в Мареев карбас, оглядывали, щупали, крутили между пальцев его яруса. Крепко, солено ругались.

— Это что же: нынче — у Марея, завтра — у тебя, этак и пойдет? Вызнать надо этого человека, камень на шею — да в воду.

Супился Марей, поглядывал на Степку: нет-нет и потянет себя Степка за ухо, приросло, слава Богу! Ухо, крючки… ладно! Но пока, до времени, Марей молчал, чтобы зря не клепать на человека.

— Это уж ты, Марей, как хочешь, а чтобы выследил вора. А то это что же: и будем все друг на дружку косоуриться?

— Да уж чего там. У меня не уйдет…

—————

Одна, и другая, и третья серебряная ночь. Подряд три серебряных ночи, глаз не смыкая, Марей стерег вора. И никого. Помалу обида на дно отсела, стало жалко. Ну Степка, ну крючки: верно. А ведь поймается — не утопят его, так все равно кулаками насмерть утробают. Жалко. А и покрыть его — нельзя — такое дело…

С берега из-за камня — Марею как на ладони: серебряная тропка, и по серебру бегут вдаль, качаются — вверх, вниз — черные точки, поплавки от яруса. На минуту заскочит месяц за облако — пропал, ничего не видать. И опять: вверх — вниз, вниз — вверх черные точки, инда резь в глазах, сами собой закрываются.

И так уж, еле-еле, вполглаза увидел: выходит из лесу гнедой олень. К Марею подошел да и говорит, — а голос у него Ивана Скитского:

— Не губи ты меня, Марей, я ведь — из Питера!

Проснулся Марей, вскочил, зырк-зырк кругом: никакого оленя, а по воде весла полощут чуть слышно, и уж далеко влево — еле чернеет — стружок, приткнулся к берегу за камнями.

Эх, проспал! Такое зло взяло. И что жалко, и что убьют человека — все забыл, и уж просто как за дичью — ползком, и на четвереньках, и во весь дух наперерез…

Длинная каменная плешина в лесу. Лес — сзади, лес — впереди перед Мареем, а середина — голая под месяцем.

Марей — в тени под кустом. Глаза и уши — как бритва, сердце молотит. Оттуда, с той стороны плешины, все ближе, все слышнее по лесу легкий, сторожкий хруст. Идет…

Где-нибудь вот тут, в двадцати шагах, через плешину. Вот слыхать: остановился, стал забирать влево — и влево на брюхе пополз Марей. Запутался ружьем в валежине, дернул, хрустнуло, замер. И тот — по другую сторону плешины — затих. Залегли оба, ждали: кто первый выйдет на белую плешь, под выстрелы.

— Эй, Ванька! — зыкнул Марей. — Выходи, что ли, все равно — не уйдешь.

На той стороне тихо. Месяц юркнул в темную норь, белая плешь погасла.

Марей встал. Собрался весь — в пулю — и одним духом через плешь, на ту сторону. Там уже трещало, ломило в кустах — в лес, в глубь.

— Стой — стой — стой, Ванька! Стой, не уйдешь!

В гущину, в темень влетел Марей, с расскока опрокинул, насел верхом, вязать нагнулся — руки обвисли, ошалел: та самая, рыжая… Вот так Ванька…