Ударивший в колокол. Повесть об Александре Герцене

Герцен привыкал к английскому быту, который порой очень резко отличался от континентальных обычаев даже в мелочах. Герцен иронизировал над собой, что втягивается в английский образ жизни, вот, например, перенял местное обыкновение пить чай со сливками. Английский язык, который поначалу казался таким несуразным, все более становился ему привычен. Словом, он входил во вкус английского быта и полушутливо называл Англию «алмаз, оправленный в серебро моря», заимствовав этот образ из «Ричарда II» Шекспира.

Притом он далек был от идеализирования современного ему английского общества. С насмешливым презрением он относился к модному тогда увлечению лондонского мещанства спиритическим столоверчением, когда одни по глупости, другие из шарлатанских соображений вели по ночам запанибратские беседы с загробными духами, начиная от призрака Юлия Цезаря и кончая эманацией покойной тетки.

«„Тейбл Мувинг“[46] все растет, — писал Герцен Маше Рейхель, — целые вечера во всех домах вертят столы… Это тоже признак разложения ума и дегенерации воли — заниматься таким вздором».

Жизнь возращалась к Герцену по каплям. Возродилась былая тоска по России. И даже свою рукопись «Крещеная собственность», сочинение в общем чисто теоретическое, трактат на социальную тему, он начинает описанием русского сельского пейзажа, полным поэзии и нежности:

«С детских лет я бесконечно любил наши села и деревни, я готов был целые часы, лежа где-нибудь под березой или липой, смотреть на почернелый ряд скромных, бревенчатых изб, тесно прислоненных друг к другу, лучше готовых вместе сгореть, чем распасться, слушать заунывные песни, раздающиеся во всякое время дня, вблизи, вдали… В нашей бедной, северной, долинной природе есть трогательная прелесть, особенно близкая нашему сердцу…»

Теперь, что бы Герцен ни делал, даже в минуты, казалось бы, бездумные, даже в часы работы его не покидало ощущение гнетущей российской действительности. Он как бы чувствовал свою ответственность за все, происходящее там. Он не мог оставаться в позе бездеятельного наблюдателя, брюзги, ворчливо огрызающегося в своей безопасной конуре. Он должен действовать. Он писал Огареву:

«…Люблю свой гнев столько же, сколько ты свой покой».

Тут Герцен в порыве дружеской откровенности немного перехватывал: Николаю Платоновичу Огареву при всей разности и даже противоположности натур его и Герцена нельзя отказать в пылкости нрава и в силе борца. Больше лирик и меньше полемист, Огарев не испытывал постоянного стремления к действию в отличие от своего великого друга, сказавшего как-то о себе:

— Мне нужно… Anregung [47] со стороны среды.

Сейчас это «Anregung» все более овладевало Герценом. Русский народ представлялся ему великаном, не сознающим своей силы. Постепенно зарождалась в Герцене вера в свою миссию — разбудораживать великана, заразить его порывом к свободе. Так выкристаллизовывалась мысль о создании очага свободного русского слова. Все настойчивее он возвращался к этой мысли. Она овеществлялась в его живом воображении типографским станком, каналами связи с Россией, исцелением родины от вековечной немоты.

— Типография будет! — сказал он с былой энергией, вновь возродившейся в нем. — Типография будет, и если я ничего не сделаю больше, то эта инициатива русской гласности когда-нибудь будет оценена.

Этот пасмурный денек Герцен всю жизнь считал историческим: впервые появилась афиша о предстоящем открытии Вольной русской типографии в Лондоне. Хлопот, разумеется, не оберешься. Но, как это иногда бывает, сильное желание притянуло удачу.

Энергия всегда входила в состав душевного строя Герцена. И он знал это. Еще два десятилетия назад, юношей, в сущности, он писал в дневнике: «Мышление без действования — мечта!»

Очень повезло со шрифтами. Вот уж поистине — на ловца и зверь бежит. Некогда петербургская академическая типография заказала для себя шрифты парижской словолитне Дидо, а потом отказалась от них. Вот их-то и приобрел Герцен. Он был в восторге от этого редкого выигрыша судьбы и делился своей радостью со всеми.

— Пусть же будет всему миру известно, — восклицал он, — что в половине XIX столетия безумец, веривший и любивший Россию, завел типографию для русских, предложил им печатать даже даром… Страх — страшно консервативный принцип: ждать, довольствоваться возможным, не желать большего, скупиться — да на этом основано все здание реакции…

И вот в среду, 22 июня 1853 года, открылась первая в мире типография вольного русского слова. Первыми изданиями ее были листовка «Юрьев день!» и брошюра «Крещеная собственность».

Это был язык, которого дотоле не знала русская письменность. Герцен как бы распахнул для русских дверь в страну свободного слова. Не его вина, что иные из тех, кого он считал друзьями и единомышленниками, в страхе попятились от резкого дуновения свежего ветра Вольной русской типографии.

Горечью своей Герцен поделился с Марией Каспаровной Рейхель:

«…Я в объявлении сказал: „Вот вам дверь, хотите ли вы воспользоваться — это ваше дело“. Типография — запрос…»