Удар Молнии

— Что с тобой, Глеб? — спросила она, дыша на стекло. — У тебя взор Чингисхана. Вставай, ты опух ото сна!

Она уже не просто звала — требовала, затуманивая холодное стекло жарким дыханием…

…Все спуталось — сон, явь и безумие. Он не подозревал, что знает столько нежных слов; их поток перехлестывал через край, то взбудораживал, то превращался в тихую молитву. И сорвалось слово — люблю! Сказанное в полубреду, слово это осталось, прикипело к губам, и вдруг развязавшийся язык высекал его, как сверкающие, поющие искры. Ей же нравилось! Она любила ушами и слушала его, улыбаясь и прикрыв свои огромные глаза. Если он замолкал на мгновение, чтобы перевести дух, она молила:

— Говори… Говори. Говори!!

Неведомым чутьем он угадывал, что ждут от него, каких оттенков и красок в прикосновениях, в ласках и поцелуях. Она хотела нежности и пробуждала ее в нем; она хотела много-много слов и вдохновляла его говорить. «Мягкой игрушке» нравилось совершенно иное — его огромная сила, стремительный и страстный напор, даже грубость и боль. Ей не нужны были слова, возможно, потому они вязли в пересохшем горле.

Иногда Глеб приходил в себя, бормотал шепотом:

— Нет, надо остановиться… Мы — воры, воры…

— Говори, говори что хочешь… Я вознеслась! Вознеслась!

Он привел «куклу Барби» в чувство тем, что взял на руки и стал носить по комнате. Она очнулась, ловко взобралась к нему на плечи и достала потолок.

— Вознеслась! Я вознеслась! Воскресла и вознеслась!

Она перескочила на подоконник и стала торопливо привешивать шторы, не стесняясь наготы. Он ревниво не пожелал, чтобы ее увидели с улицы, сам обрядил в халат.

— Ты вознеслась, а я упал, — сказал Глеб. — Так низко упал…

— Тебе же было хорошо, любимый? — засмеялась она.

— Что теперь будет… с Женей? — Он чуть не назвал ее так, как всегда думал — «мягкой игрушкой»…

«Кукла Барби» накрыла его голову своим подолом, зашептала:

— Молчи! Тихо! Молчи!.. Женя ничего не узнает! Ничего не заподозрит! — В голосе ее послышался сдавленный восторг. — А мы станем воровать! Это же восхитительно — тайное похищение любви!..

Глеб целовал ее колени.

— Не хочу встречаться с ней… Только с тобой!

Она открыла ему лицо, присела.

— Поклянись, что не оставишь Женю! Клянись!

— Клянусь…

— Иначе ты раскроешь нашу тайну. А я не могу обидеть Женю, отнять тебя. Она как сестра!.. А мы будем встречаться каждый день!

— И красть? — слабо воспротивился Глеб.

— Но ты же — воин! — воскликнула она. — Чингисхан! Ты победитель! Знаешь, я про себя тебя так и называю — Чингисхан!

— А я тебя — «куклой Барби»!

Они рассмеялись над такой откровенностью, начали дурачиться, пока «кукла Барби» вдруг не закричала в ужасе:

— Опаздываю на смену!! Проклятый капитализм!..

Через пять минут от нее осталось лишь ощущение — на губах, на ладонях и в воздухе.

В тот день «мягкая игрушка» ничего не заподозрила, как, впрочем, и во все последующие. Вернувшись со смены, она лишь предупреждала, что поспит несколько часов, потому что устала. Он с удовольствием соглашался и готовил ужин у нее на кухне, ходил на цыпочках, оберегая сон, и странное дело — ловил на мысли, что любуется ею спящей, что ему нисколько не стыдно, что нет ни раскаяния, ни протеста, и что ждет будущей ночи с нетерпением и волнением, будто в первый раз…

* * *

И завертелось, закружилось это сумасшедшее колесо на два месяца. В короткие часы, когда Глеб оставался один, подступало отчаяние. Он не мог разобраться, что у кого крадет и крадет ли вообще, кого по-настоящему любит, а к кому испытывает лишь сексуальное влечение. Много раз он говорил себе, что попросту «запутался в бабах», что так жить нельзя — стыдно, невозможно, подло, и много раз собирался признаться «игрушкам» либо куда-нибудь исчезнуть и тем самым разбить этот замкнутый круг. Однажды уже собрался ехать к родителям, для чего продал еще два ордена и купил билет, но «кукла Барби» словно почуяла расставание и примчалась к нему домой, отпросившись с работы, — «мягкая игрушка» тем временем беззаботно спала в своей квартире.

— Не уезжай, — попросила она, заметив чемодан и его дорожный вид. — Не могу жить без тебя… И Женя не сможет.

Знаток женской психологии мгновенно сломался и никуда не поехал. Но было у него единственное утешение, причина, оправдывающая это бесстыдство: он забыл Мариту, перестал даже думать о ней, и если вспоминал, то как отдаленный полузабытый сон. Еще бы чуть-чуть, и тяжкая, горькая память утратилась навсегда, вытесненная из сознания и сердца странной и порочной, на его взгляд, любовью сразу к двум женщинам.