Удар «Молнии»

— Мне интуиция подсказывала другое, — признался дед Мазай. — Если после ликвидации одного террориста от тебя дурно пахло и зубы застучали, значит, надо бить их в день по штуке. А то и больше. И тогда вы станете уважать свою службу безопасности, как Интерпол, станете каждый день в штаны делать от страха, потому что ваша рабская душонка ничего, кроме кнута, не понимает.

— Только не надо пугать, — Кастрат геройствовал, взбадривая себя. — Руки у вас коротки, генерал, а скоро сделаем еще короче, если не образумитесь. И покровителю укоротим, найдем способ. В вашем положении я бы поискал возможность выйти из игры, пока окончательно не втянулись и не совершили последнюю глупость. Знаю, вы очень гордый человек, трудно перешагнуть через… убеждения. Но как человек разумный, вы должны понимать, что это всего лишь иллюзии. Вам больше ничего не позволят сделать. Вы уже отработанный материал. Разве не так? Вы этого еще не почувствовали?

Становилось понятно, почему о «Молнии» словно забыли, забыли об отпущенном трехмесячном и заведомо невыполнимом сроке операции. Не торопили, потому что ждали, когда генерал элитного спецподразделения, привыкший воевать и побеждать, имея за спиной крепкую государственную машину, сам прибежит из Чечни, распишется в собственном бессилии, начнет наводить страх, выдавая информацию об армии Диктатора, о центрах подготовки диверсионных формирований и отрядов боевиков, обученных для ведения партизанской войны, о поддержке режима в исламском мире, и таким способом создаст образ непобедимого врага. Журналистам бы не поверили, но командиру «Молнии», профессиональному вояке, видавшему виды, — без сомнений.

А образ сильного противника сейчас был выгоден абсолютно всем, кто прямо или косвенно, умышленно или вслепую разжигал кавказский пожар.

Кажется, вчера еще служивший двум хозяевам, агент сегодня переходил в наступление и вербовал генерала, чтобы теперь он влиял на общество, нагнетая страх и безысходность.

Сознанию раба были неведомы два чувства — стыда и совести. Они мешали достижению власти и в первую очередь исключались из понятия о свободе личности. Поэтому испытанная трусость приводила не к раскаянию, а к наглости, подобострастие обращалось жестокостью, предательство объяснялось как компромисс.

Все это вызывало у деда Мазая лишь чувство омерзения.

А кое в чем он действительно оказывался прав: «Молнию» считали отработанным материалом и ничего бы не позволили сделать…

— Да, мне трудно перешагнуть через себя, — пожаловался генерал. — Через свои убеждения… Но придется, наверное: боевая обстановка, другого выхода пока не вижу. Ни разу не расстреливал противника, взятого в плен, а тебя расстреляю. Возможно, будущей ночью, своей рукой.

— Нет, не посмеете! — без прежней уверенности сказал Кастрат, и в испытующем его взгляде задрожал заискивающий огонек. — Не сможете, рука не поднимется. Вы — князь, Барклай-де-Толли! Как же ваше благородство? Нет, ничего у вас не выйдет. Будь вы из Интерпола — поверил бы, а чтобы князь расстрелял? Или отдал приказ расстрелять?.. — он засмеялся и погрозил пальцем: — Не пугайте, генерал! Не верю!..

Больше всего он напоминал сейчас мелкого беса — наверное, таким виделся он верующим людям…

Его образ стоял перед глазами несколько часов подряд, пока не сменился другим, враз вытеснившим всю нечисть.

Чеченец, как и в тот трагический день в Доме Советов, был снова одет, будто на смерть, во все белое, держался гордо, как истинный горец, и, кажется, презирал все, что творится вокруг…

Глава 7