Удар мечом

Рен и в самом деле почуял опасность. Трудно сказать, по каким признакам. Правду говорят, у старого волка нюх особый. А вроде бы все было спокойно, «боевка» занималась будничными делами: кто латал одежду, кто чистил оружие, кто лениво перебрасывался в карты.

Рен с утра неприкаянно бродил по бункеру, порой о чем-то задумывался и тогда стоял неподвижно, подпирая головой низкий накат. Когда на проводника находило такое настроение, в его бункер боялись соваться. А тут Рен сам вызвал двух «боевиков» и приказал проверить, хорошо ли заминирован схрон с архивом краевого провода.

Архив накапливался несколько лет. В металлических патронных ящиках хранились донесения от сотников и проводников, рапорты самого Рена центральному проводу, протоколы совещаний его штаба, копии приказов, записи бесед с разными людьми. Рен во всем любил порядок: когда кого повышал в звании, расстреливал или награждал — все фиксировал в документах.

Бумаги эти представляли определенную ценность. По ним можно было проследить действия краевого провода за значительный отрезок времени, выявить важные связи. Кроме того, они, по сути, являлись грозным обвинением: в рапортах сотников и военно-полевой жандармерии националистов подробно перечислялись все акции против населения. На большинстве приказов и рапортов значилось вместо названия территории стандартное «місце постою», но в тексте встречались наименования сел, лесов, речек, дорог, и по ним можно было определить зоны действия банд. Правда, они уже не существовали, однако в тех местах еще скрывались уцелевшие «боевики».

Рен собирался вывезти свой архив за кордон, — когда придет на то время, чтобы сказать там: вот оно, подтверждение моей борьбы…

«Боевики» возвратились растерянные.

— Друже проводник, в минах вывернуты взрыватели, — переминаясь с ноги на ногу, доложили Рену.

— Заминируйте снова, — внешне спокойно распорядился проводник. — Ящики откройте, рядом поставьте канистры с бензином. Чтоб дотла сгорело все после взрыва.

«Неужели Роман предал? — росло у Рена подозрение. — Он минировал схрон с архивами… Он знает, как и обезвредить мины».

Велел позвать Чуприну. Пока искали Романа, проверил пистолет, еще один сунул в задний карман брюк.

Роман влез в бункер заспанный — подняли с нар.

— Кажется, Роман, приходит нам конец, — проводник был очень встревожен. — Надо менять базу связи, курьеров — все менять, если хотим остаться живыми.

Говорил, а сам испытующе поглядывал на адъютанта.

— Нелегко это зимой, — после короткого размышления сказал Роман. — Будем, как медведи-шатуны, по лесам мотаться. А что стряслось? Вроде бы ниоткуда тревожных сигналов не поступало…

«Сказать про архив или нет? — колебался Рен. — Нет, пока не скажу».

— Вот то-то и оно… Не могут чекисты оставить нас в покое. Они даром хлеб не едят. Откуда, почему такое затишье? Будто и нет нас на белом свете. Не к добру. Значит, собираются с силами, чтоб ударить смертельно.

— Так и наши не активничают, — продолжал сомневаться Роман. — Может, потому и тишина? Мы их не трогаем, они нас тоже?

— Глянь, Романе, мени в очи, — негромко приказал Рен.

Чуприна поднял голову. Было у него в неясном свете коптилки лицо как из меди; отливала светлым литым металлом присушенная, прокаленная зимним студеным ветром кожа. Он не моргнул даже тогда, когда проводник медленно опустил руку в карман.

— Был я тебе отцом…

Рен внимательно всматривался в голубые глаза Романа, будто искал в их глубине то, что подтвердило бы его неясные сомнения, навеянные сегодняшним днем подозрения.

Роман смотрел на него без ненависти — равнодушно, чуть озабоченно.

— Помнишь слова Тараса Бульбы? И крикнул он сыну Андрею…

— Изменил Андрей Украине…

— …Крикнул сыну Андрею: я тебя породил, я тебя и убью!

— Это на вас одиночество так действует. Сидите в бункере безвылазно. Слышал я, будто в одиночку люди с ума сходят, — дерзко сказал Роман.

— Щенок! — загремел проводник. — Языком измену заметаешь? А у самого очи застыли, как из гипса вылепленные!

«Вот и конец, — горестно подумалось Роману, — недолго ждать довелось». И еще обрывками, обгоняя друг друга, понеслись другие мысли: не оставит Рен в покое Еву и дочку, пошлет своих головорезов, за-катуют.

У Рена рука твердая. Он не знает жалости. Отравлена его дурная кровь ненавистью.

А там, над толстым накатом бревен, опускается в леса солнце. Низкое вечернее небо навалилось на сосны. Сегодня оно спокойное: желто-оранжевый диск солнца, идут медленно бесконечные облака. Стынет на ночь глядя лес. Наверное, именно сейчас двинулись в путь оперативные группы. Если бы протянуть несколько часов…

В бункере душно. Воздух плотный, стоялый, пропитанный потом, запахами пищи, ружейной смазки, лежалой одежды. Роману хочется разрезать воздух на куски, как студень, и выбросить через круглый люк наружу. У Рена рука в кармане — там пистолет. Он всегда был предусмотрительным, Рен, даже когда подобрал оборвыша, сунул ему кость: жри и помни, чье мясо лопаешь…