Учитель заблудших

Твоя идея о том, что Библия является динамической контекстуальной структурой, в коей отражается семантическая текучесть языка, на котором она сама же и говорит, — это самая интересная интерпретация понятия «сакрального» вообще и сакрального языка в частности, с которой мне приходилось сталкиваться. И ты, безусловно, права, утверждая, что, в отличие от словаря, где каждое толкование само требует истолкования, Библия представляет собой самоистолковывающий и самоистолковывающийся контекст. В словаре значения слов устанавливаются намертво, а в Библии все течет и изменяется. Словарь время от времени надо обновлять и переиздавать, а Библия в этом не нуждается. Она постоянно обновляется «сама-в-себе-и-из-себя». Это просто восхитительно. Я люблю тебя…

Если я понял тебя правильно, в историческом контексте Библия, с одной стороны, как бы «взрывается», а с другой ставит перед читателем столь темные метафизические вопросы, что в попытке ответить на них он запутывается в сетях, из которых невозможно выпутаться.

Эльза, это потрясающе. Благодаря тебе я снова начинаю гордиться своим происхождением. Я страшно соскучился и ужасно хочу поиграть с твоими грудками и с твоей киской.

Твой Гунтуш.

P.S. Кстати, о твоей просьбе я не забыл и после долгих поисков сумел-таки раздобыть для тебя рецепт «лагехакте лебер» (рубленой печенки).

Продукты:

2 луковицы (цвибл), головка чеснока (кнобл), три ложки превосходного масла (шмальц), три свежих куриных печенки (лебер), три ломтика высушенного хлеба, три крутых яйца, петрушка, соль и перец.

Способ приготовления:

Обжарить цвибл и кнобл в шмальце, пока не станет коричневым, как щеки феллаха.

Добавить куриную печенку и хорошо прожарить.

Охладить.

В зависимости от степени твоей скупости, добавить хлеб и яйца в количестве, обратно пропорциональном количеству печенки.

Мелко перемолоть в мясорубке.

Подавать:

Зачерпнуть получившуюся массу ложкой, положить в центр большой тарелки и с помощью вилки тонким слоем размазать по всей поверхности, дабы создать оптическую иллюзию изобилия.

Для гурманов: Посыпать по вкусу небольшим количеством петрушки.

Для религиозных: Можно натереть на терке (рибайзн) крутое яйцо и крошками написать «браху» (благословение).

Айн гуттен аппетит.

Эльза, дорогая,

Иногда я предаюсь размышлениям о природе веселья и думаю о том, каков источник радости и восторга. Откуда они к нам приходят? Я хорошо помню, что мой дядя Янкеле был страшный весельчак. Он лучился радостью и весельем везде и всегда. Ему было так хорошо, что он не мог не делить свою радость с другими. На каждый случай жизни у него имелась шутка или прибаутка. Его раскатистый смех был знаменит не только среди родственников, но и среди всех знакомых. Я также хорошо помню, что страшно удивился, когда Янкеле выбросился с восьмого этажа и погиб. Я тогда был еще совсем мальчиком. Помню похороны. Пришло множество людей. Женщины, в соответствии с польской модой, прикрывали головы платками, а мужчины были в авиационных очках фирмы «Рей-Бан». Все выражали соболезнования в связи со случившимся несчастьем, прекрасно понимая, что несчастья — это неотъемлемая часть жизни. Но когда гости разошлись и остались только ближайшие родственники, скорбь неожиданно сменилась атмосферой буйного веселья. Все уселись за стол. Мой отец встал и объявил, что хотя Янкеле и покончил с собой, прыгнув с восьмого этажа, однако он умер не просто так, а ударившись о тротуар, и это научно засвидетельствованный факт. Сидевшие за столом покатились со смеху и не переставали смеяться все семь дней траура.

Уже тогда я понял, что радостный смех и бесконечное страдание — две стороны одной медали. В веселых шутках иногда таится глубокая печаль. Зачастую шутки — лишь пленка, прикрывающая грусть.

Мои родственники, конечно, решили, что Янкеле только притворялся весельчаком, а на самом деле его веселость была криком о помощи. Поэтому каждый раз, начав хохотать, я спрашивал себя: «А не зову ли я тоже на помощь?» Если я усмехался, то сразу со страхом думал: «А не начало ли это моего конца?» При первых позывах смеха я сразу спохватывался и задавался вопросом: «А может, уже пора прыгать?»

Принято считать, что когда человек весел и счастлив, он забывает о страхе смерти и перестает думать о смысле жизни. Возможно, в радости и веселье все это действительно есть. Однако у меня обычно бывает наоборот. Каждый раз, когда наедине с собой или при людях я разражаюсь смехом, в голове у меня сразу же начинает звучать голос матери: «Понтер, — говорит она, — ты все больше и больше походишь на дядю Янкеле».

Каждый раз, когда, спускаясь по бесконечным склонам абсурда, я отдаюсь стихии веселья, мой чуткий нос улавливает стойкий запах боли существования.

Твой Гюнтер.

Письма, относящиеся к самому позднему периоду их отношений

Эльза, любимая,