Учитель истории

Юрий Яковлев УЧИТЕЛЬ ИСТОРИИ

ШКОЛЬНЫЕ КОРИДОРЫ

Да здравствует Дубровник — древний город, стоящий лицом к морю, спиной к горам. Да здравствуют его непрошибаемые крепостные стены светлого камня, каменные мостовые и полы в домах — тоже каменные. Фонари на цепях, кованные запоры, ржавые петли и античный фонтан для питья, похожий на железную карусель. И оцинкованные флюгерки, сидящие на трубах, как голуби. И просто голуби-сизари, живущие в закоптелых бойницах. Да здравствуют якоря с потонувших кораблей, лениво развалившиеся на причале — лапастые, с чугунной серьгой в единственном ухе. И подъемный мост с противовесами гирляндами шаров малмала меньше. И пушка, подавившаяся в бою собственным ядром.

Мы — туристы. Всюду суем нос. За страдания сбитых, гудящих ног, за недосыпание, за голод после завтрака — булочка, джем, кофе — мы требуем вознаграждения. Мы заглядываем в окна — как живут дубровяне? Рассматриваем сохнущее белье — что они носят на теле? Ловим носами запахи дубровниковских кухонь — что они едят?

И пьем соки из гида: а? что? почему? в каком году? при каком короле? из чего? для чего? зачем?

Наш гид с непривычки — он военный, недавно вышедший в отставку обалдевает от вопросов. Он ищет спасения и ведет нас по улочке, под углом 45 градусов, в гору. Его хитрость заключается в том, что от одышки трудно задавать вопросы. Но он не учитывает, что отвечать еще труднее. Идем по узкой галерее, сворачиваем влево.

Попадаем в тупик. С трудом выбираемся из него. И нам в глаза ударяет оглушающая голубизна — окно в море. Квадраты лазури вправлены в ржавую решетку. Мы сразу забываем «зачем?» и «для чего?», «когда?» и «кто?». Мы дышим чистой голубизной и чувствуем, как она разливается по жилам. Мы молодеем, легчаем. И камень вокруг нас легчает. Вырастает дубрава по-хорватски, дуброва — листья у дубов голубые, а шум их — морской.

— Трах-тах-тах! Бух! Бух!

Я оглядываюсь. В узкой улочке — стайка ребят. В руках деревянные ружья. Один мальчик в очках, с толстой книжкой под мышкой.

— Бах! Бах! Бах!

Воинственная стайка приближается.

Спрашиваю:

— Кто такие?

Отвечают:

— Партизаны!

Слово «партизаны» звучит по-хорватски так же, как по-русски.

Киваю на мальчика с книгой:

— А он?

Отвечают:

— Учитель истории.

Мальчишки вопросительно смотрят на меня: что я спрошу еще?

Я не знаю, что спросить, и медленно говорю:

— Мы из Москвы. И среди нас тоже есть учитель истории.

Я пытаюсь подозвать нашего учителя, но он не отзывается. Затерялся в лабиринте древнего Дубровника. И «партизаны» тоже исчезают. Улочка пустеет.

Наш учитель истории, Иосиф Ионович, как галерный раб, прикован к кинокамере. Кинокамера мучает своего раба: заставляет его, прихрамывающего, взбираться на скалы, подсовываться под водопады, бегать, прыгать, приседать. При этом в его глазах загорается несерьезный огонек мальчишеского азарта, который не могут скрыть даже растущие кустами брови.

Я на минутку представил себе наших ребят, играющих в Иосифа Ионовича. И рассмеялся. Один. В пустой улочке.

Наш гид Рада мучительно искал средство отдохнуть от туристов и надумал привести нас в большой аквариум, разместившийся в подвале морского музея. Мы увлеклись рыбами и сразу забыли о «партизанах». Я никогда не видел плавающего ската, а он похож на подводную птицу, помахивающую большими эластичными крыльями. Он моргал поразительными глазами — не рыбьими и не птичьими, скорее — человеческими. В них застыла какая-то таинственная мысль.

В глубоком бассейне, на дне, лежала черепаха. Огромный осенний лист: голова — черенок, рисунок на панцире — прожилки. С какого дерева занесло сюда этот лист? Почему от одинокой черепахи веет печалью? Панцирь спасает ее от солнца, от зубов хищников, от ударов, но не может спасти от одиночества…

И тут я почувствовал взгляд, сверлящий меня в спину, и оглянулся. У стены стояли «партизаны». Их, видимо, не интересовали ни скаты, ни другие рыбы. Они смотрели на нас. Молча. Не решаясь заговорить. Не «открывая огня». Что-то притягивало к нам дубровниковских ребят.

Потом они появились в храме, куда не попадал мистраль — теплый ветер с моря, и поэтому было прохладно.

Последний раз мы их видели на подъемном мосту. Я помахал им рукой. Они приветственно подняли над головой оружие. А мальчик в очках поднял книгу.

…Гостиница, в которой мы остановились, называлась «Лапот». Мы тут же переименовали ее в «Лапоть». Лапоть на берегу Адриатического моря! В нескольких шагах от «Лаптя», за углом, был обнаружен маленький винный погребок. Три ступеньки вниз — и соленый дух моря сразу перебивался другим духом, таинственным и терпким, исходящим от потемневших дубовых бочек. Здесь хозяйничал бронзоволикий пожилой человек, который наливал вино с бескорыстным радушием и получал с нас деньги с заметным смущением, как бы извиняясь.

Вино было легким и прохладным. Оно не пробуждало безудержного веселья, а настраивало на элегический лад и служило нам и хозяину погребка переводчиком. Он оказался бывшим партизаном.