Учите меня, кузнецы (сказы)

«Ить он, азият, расскажет, что я по лосю стрелял!.. — тянул мелкими глотками воду Филька. — Рыжая, мол, борода, чалая кобыла… Вот прытча! И как я его не доглядел… Перекинул бы через седло — за него выкуп бы еще дали! Дали бы… Навек бы «дружка» сделался».

— Полегчало? — спросила повариха.

— Послабляет вроде… — принялся растирать грудь Филька.

Повариха заторопилась к котлам. Через минуту прилетел оттуда звонкий голос Берестышки:

— Здравствуй, Матренушка! У тебя перекусить не найдется? Не завтракавши выбежал…

— Чего так?

— Парнишка в лесу…

— Не говори. У матери-то, поди, все сердце обуглевело. Хоть бы зверь не тронул! Хоть бы пощадил!

— Волка покуда ему нечего опасаться… Время летнее, а он какой-никакой человек все же. Не вдруг-то насмелится… Комар ему самый враг! Злой он перед смертью, неотступный… Не зря говорится, что орды от него стонут. Над рыбой только не властен. Капелька по капельке — это сколько они из него крови высосут?

— Может, уж нашли где?

— Вряд ли! Встретил я сейчас мотоциклетку, сказывали: директор с военным комиссаром разговаривал. Призывникам на день явка отсрочена. На розыски пойдут. Спасибо, Матренушка. Тоже побегу. Комар ему самый враг…

Берестышко закинул на плечо двустволку, набодрил костылик и опять, маленький, сухонький, неустанный, пошагал в леса.

Фильке больше не спалось.

Ломал и сек чащу вспуганный выстрелом, ожаленный горячей картечью, обрызганный бисеринками крови Кырмурын.

Скакал и заклинался от «нечистой силы» сомлевший в седле Филька.

Бежал от страшного Фильки Ермек. Бежал, плакал, кричал:

— Дедушка! Дедушка! Кырмурын…

Впереди лес, лес и без конца лес. Но в эту сторону умчался Кырмурын! Неужто он совсем убежал? Нет, Ермек найдет его! Нашелся же он вчера. И еще дальше от поселка, еще глубже в леса забирается Ермек. Не чуют усталости его босые, исцарапанные в кровь ножонки, не чуют они и боли. Страх томит маленького. Целый день не смолкает в лесах его горький плач. Осипшим голосишком выкрикивает он:

— Дедушка! Любимый, милый мой дедушка! Кырмурын!..

Светлый лес хоть чем-нибудь пробует утешить его. Вот он расстилает перед его глазами круговинку алых кисточек костяники.

«Поешь, детка, остуди жажду… отдохни…» — шепчет добрый лес.

Но Ермек не замечает лесной доброты. Ты придавил его, маленького, зеленый великан, ты схоронил и укрыл его, неслётышка, от людских глаз, тебе ли, могучему, бурестойкому, тесным, корневитым братством возросшему, понять, каким голеньким трепетным комочком мечется между твоими стволами пятилетняя жизнь. От комариных укусов лепешками вздувается и затвердевает кожа. Густыми жадными косяками, слепыми стаями рвется комарье к телу, к поту, к теплой крови, облепляет шею, лицо, руки, пронзает тонкий ситчик рубашонки, рыжей поземкой застилает легонький ребячий след.

Все дальше и дальше… Вот уже и солнышко садится. Затаиваются птичьи голоса. По дуплам, по гнездам, по развилинкам сучьев устраиваются они на ночь. Столько лесу излетано — пора спать.

Темно и тихо стало в лесу. Ни листок не дрогнет, ни веточка. Только встрепыхнется вдруг дремотная, вспугнутая приглушенным ребячьим плачем пичужка. Встрепыхнется, чивикнет что-то себе в запазушку и опять спрячет свой носик под теплое крылышко.

Вскоре и плач стихает. Ермеку кажется, что кто-то неведомый, страшный может подслушать его в затемнелом лесу. Он сворачивается калачиком под большой березой, потихоньку нашаривает вокруг себя прошлогодний лист, укрывает им ноги, шею, щечки и совсем затихает, маленький и незаметный… Так прячутся робкие недельные козлята. Некоторое время он чутко прислушивается, а потом начинает придремывать. Она тонка, как паутинка, его дремотка. То вздрогнет, то всхлипнет. Но вот кто-то ласковый, надежный садится у его изголовья. Теплой мягкой лапкой гладит его лицо, утирает со щек холодные слезинки.

«Спи, маленький, спи… Взойдет завтра солнышко…»

Как хорошо пахнет заячья лапка! Не уходи, зайчик!

А в это время черная, бесшумная, бирюковатая, кралась к Веселой Гриве грозовая туча. Кралась, чтобы врасплох, в одно мгновение, огненным своим сполохом, ревучим трубным грохотом, тугим нахлестом косых струй ослепить, оглушить, исхлестать Веселую Гриву.

Сначала насквозь просветился лес. Каждую былинку, каждую малую козявку осияло. Один миг разглядывало огненное небо земную темь и все успело увидеть.

Вот обстукивает неведомую тропочку костылек деда Берестышки. Вот вырвались из темноты лошадиные морды, седла, люди. Едет глухими осинниками с покраснелыми от бессонья глазами Галим Бакенович. Неслышно ступают в лошадиный след мягкие лапы Жолбарыса. Вот спит под березой припорошенный сухими листьями мальчик…

И грянул гром!!