Учите меня, кузнецы (сказы)

Вот через этого Никишку умыслил Елизар расшевелить молчальника. «Никифор Кузьмичом» давай его навеличивать, советоваться как с путним. Слово по слову — глядишь, и до такого разговора доберутся:

— Машины, конечно, у нас будут. И трактора, и молотилки. С народом вот только как? Надо, видно, из своих, которые пограмотней, учиться посылать… Или из города выписать?.. Как ты, Никифор Кузьмич, смекаешь насчет этого?

Тот моментом присоветует:

— Оно, конечно, сказано: отруби ту руку, которая добра себе не желает, а с другой точки — вырви око, тя соблазняюща…

— Это как же понимать?

— Понимать надо, как нам желательней. Ни хитру, ни горазду, ни убогу, ни безногу… пути господни неисповедимы.

— Да ты о деле толкуй!

— А я говорю: молись втайне — воздастся въяве…

Глубокомысленность на себя напустит, а ты отгадывай, к чему что у него. Мирон поначалу только покрякивал реденько. Потом уходить стал. Елизар видит: не выгорает дело. Наоборот даже. «Этак-то, — думает, — он и меня с Никишкой уравняет. Одного, мол, поля ягоды».

Решил поправиться.

«Завтра же Никишку в свое стойло определю», — думает. А назавтра его в район вызвали. Совещание там собирали. В читальне оно происходило. В перерыве, значит, кто курить, кто закусывать примется, а Елизар вдоль стенок ходит да картинки всякие рассматривает. Не угляжу ли, мол, чего нужно, мужикам после рассказать. Двигался, и вдруг приморозило ноги мужику. Владимир Ильич нарисован, бревно несет. Сразу он санную отводину вспомнил, Петрушку с топором… После совещания народ разъезжаться стал, а он опять к этой картинке.

«Ваша, — думает, — правда была, ребята. Уж если бревна носил, то отчего бы не поверить, что вам и дров нарубил?.. Могло, видимо, быть такое…» Переживал он, переживал над этой картиной, да и не заметил как разговаривать начал:

— Владимир Ильич, — говорит, — зачем же ты, милок, так? Ведь у тебя, поди, и раны не поджили еще как следует… Не берегешься. А можно разве?

Заведующая думала, что Елизар читает чего, — прислушалась.

— Я бы вот докторов твоих заставил кряжи-то ворочать…

Заведующая к нему.

— Чем, — спрашивает, — товарищ, интересуетесь?

Он и рассказал. И про опояску, и про «коня», и про «вишню сушеную».

— Ребятам бы, — говорит, — показать. Может, то саменькое бревнышко…

Заведующая отколупнула кнопочки, сняла картину и подает ее Елизару:

— Пусть она им на память будет.

Дома Елизар показывает ее ребятам:

— Вот он, «Владимирьич» ваш… Трудится.

Петру в то время семнадцать уж сравнялось, Настенька на год моложе.

Уткнулись они в картинку и молчат. Петька так ничего и не сказал, лицо только построжело, а Настенька просит:

— Отдай мне, дядя! Я ее беречь буду…

— Ладно, — отвечает. — Покажу вот мужикам, тогда и береги.

Вечером собрались мы, как в обычай за последнее время вошло, сидим, раскуриваем. Никишка наш важничать стал. Фыркает. Дым ему, видишь ли, не поглянулся:

— И как вы, мужики, сирдечную систему не жалеете? Вить яд это! Как есть отрава! Курите, святого духа турите…

Чуть погодя загадки начал загадывать:

— Как взойду я на гой-гой-гой, как ударю я в бюзлель-лель-лель — утки крякнут, берега звякнут, ядро заорет: жив мертвого бьет… Что будет?

Нос с бороденкой завострились вовсе, заповодил он ими, глазок один кривой, другой сощурен, умаслился, хоть ты с него лукавую лису рисуй. Ну, ублажим его, отгадаем. Это, мол, по всей видимости, Никифор Кузьмич на колокольне. Довольнехонек. И что из дырявого мешка, из него сыплется:

— Как пошел я по валюх-тюх-тю…

Заметил Елизара в дверях и недотюхтюкал. Опять на нас наплыл:

— Курить бы, мужики, помене надо! Знаете небось, что Лизар Сергеичу вредно вашу пакость нюхать?!

Тот легонько отодвинул его рукой от стола и говорит:

— Не жалься на мое здоровье. Все мы здесь немочные сидим — за обедом по пирогу мечем. Вождь вот бревна ворочал, а мы все моль в бородах ловим.

— К чему это ты, Елизар? — спрашиваем.

— А вот, смотрите…

Вынул он картинку и пустил ее на круг. Следом разговор потянулся:

— Тяжело, поди… Бревнышко-то вершков восемь в отрубе.

— Хм… Расея народом обеднела… Такая держава на плечах да заграница — брёвна только ему не хватало…

— Чего же они там, товарищи-то его, глядели?.. Не допускать его надо было. Декретом не дозволять!..

— Неслух он, сказывают, был. Всех профессоров вокруг пальца обведет… Обнадежит их — те и сидят, ученые бороды разглаживают. Хватются, а он уж к рабочим куда-нибудь ушмыгнул. Изловят его доктора-профессора, укорять начнут. Вы, дескать, товарищ Ленин, всю нашу медицину под монастырь подводите. Ну он им и покается: виноват, говорит, а только мне без пролетарьяту дыханья не хватает. Вот и убежал опять.

Мирон дольше других в картинку вглядывался — однако ни словинки. «Ах ты, — досадует Елизар, — бирюк сверхчувственный! Когда же ты заговоришь, сом подводный».

В это время картинкой Никишка завладел. Поднес ее к самому огню, щурится и чего-то губами шевелит.

— Чего ты шепчешь там? — спрашивают.

— Да вот… из писания вспомнилось. Спаситель наш, господь Иисус Христос, крест на Голгофу нес, а этого бревно заставили…