Учите меня, кузнецы (сказы)

В ярость слова этого письма приводили. До любого сознания коснись: жену твою, мать ли, невесту в тягло превратили. Страшно это было. Ум не принимал. Которые ребята на возвышение поднимались — те вслух местью клялись, которые не поднимались — в сердце засекали.

Жора после этих митингов притихнул. Ведь и его мать там же. В одной, может, упряжке с Татьяной Алексеевной. Заметно стало: помириться с Ефимом старается. Разговором ему сноровляет, делом услужить готов. Только безрезультатно… Молчит дядя. А выскажется — тоже мало радости. Жора ему соломки под пожилую поясницу расстарается, а он:

— Не стоило тревожиться, товарищ младчий лейтенант. Вы бы лучше «гоп со смыком» спели да в ложечки… рататушки-ратату, тюрлимурли-атату.

Разладилась у них родословная. Совершенно разладилась.

Жора хоть и бодрился снаружи, а в себе-то, видать, переживал. Это, скорей всего, и подшевелило его некую одну услугу дяде оказать. Да и задобрить, видимо, хотел. На предмет, чтобы не особо в родной деревне дядя про его «лейтенантство» распространялся. Тут же, можно сказать, не напрасно партизаны его Трыкотажем прозвали. Оправдалось.

Стояли мы тогда в Германии. Война кончилась… И вышел указ о демобилизации старших возрастов. Домой, солдатушки! Теперь ваше дело вовсе правое.

Вместе с другими собирался и наш Ефим. Правильнее сказать — собирали мы их. Как невест… От командования им — подарки, от друзей-товарищей — подношенья. В трофейных складах неоприходованные излишки оказались — оттуда. Да и сам солдат дом чуял. Где закупил чего, где еще от боевых дней заветный трофей сохранился — славные «сидорки» этим старшим возрастам навязывали.

Ну, при сборах, известно, и мусор бывает. Сбрасывали в этом случае в чуланы всякую солдатскую рухлядь. Шаровары отжившие, погоны отгорелые, пилотки ветхие, портянки, ремни рваные, полотенца — такое, одним словом, за что тряпичники свистульки дарят.

Ефим долго оглядывал свои старенькие, повидавшие фронтовых сапожников чеботки. Оглядит, на коленки складет и задумается. Снова голенища помнет, переда оценит, по подушкам щелчком пройдется — опять задумается.

И не выкинул! Под койку поставил.

Наступил день, когда полк провожал по домам — на Родину, увольнял из-под своего знамени боевые свои старшие возраста. Усатые, морщинистые да жилистые, тут и там сновали «детинки с сединкой», чудо богатыри-победители. Один добегался — застарелая грыжа возбудилась. Вправляет он ее перед штабным крыльцом — документы спешит получить — вправляет, значит, и обшучивает:

— Всю войну, дезертирка, внутрё уходила, врачи даже не могли дощупаться, а тут — пожалуйста! На победу поглядеть вылезла. «Полюбуйтесь на мине, тыловую крыцу!»

Другого одышка остановила. Хватает он ртом воздух, а сам междуделком новую поговорку придумывает: «У руся… тока одышка… а герману уж крышка».

Мешки стояли «под завязку», чемоданы ремнями обкручены: после обеда прощальный митинг, оркестр — и в эшелоны. Домой!

— А где сапоги! — спохватился вдруг Ефим. — Ребята, не видели моих сапог?

— На танцы отчалили, дядя Ефим!

— Фокстротик откаблучивают! — скалились младшие возраста.

— Под койкой все стояли… собирался завернуть… — шарился в пожитках Ефим. — Дневальный! Ты не выкидывал?

— Погляди в чуланах. Может, и выкинул при уборке.

Ефим на два раза перерыл все тряпье — нет сапог.

— Куда они могли подеваться? — недоумевал он.

Дневальный обеспокоился.

— На кой они тебе сдались? — принялся урезонивать он Ефима. — Им и цена-то — поднять да бросить.

— Толкуй! Я в них чуть ли не от Курцкой дуги иду…

— Ну и довольно им!

Среди такого разговора появился в дверях Жора Гагай. С левой руки у него свешивался кусок ситца и два, на самый цыганский вкус, платка.

— Держи, дядя, — протянул он все это хозяйство Ефиму.

— Кому передать прикажете? — стрелил тот скороговорочкой.

— Сам распорядишься. Твое.

— Как то ись мое? — оторопел Ефим.

— На твои… га-гай… шкарботни выменял.

— На какие шкарботни?

— Ну, на сапоги, если не понимаешь. Старые твои валялись…

— Ты, значит, взял?.. Вон они где… Кому? Кто за них эти ситцы дает?

— Дают, — хитренько подмигнул Жора. — Американец тут один маклачит… Барахло всякое наше скупает. Переводчика даже с собой водит.

— А к чему бы они ему, мои сапоги?.. — подивился Ефим. — Старье ведь?

— В музее будут их ставить, — охотно пояснил Жора. — Показывать, во что обувался русский солдат при Советской власти.

Ефим моментом разметал ситцы и заподносил сухонькие свои кулачки к Гагаеву носу:

— Что ты наделал, барання твоя папаха?!

— Там и сапоги-то… — испуганно забормотал Жора, — Раз строевым рубани, и шпилька высыпится…

— От дупло-голова! От Гагай кромешный! — налетал на него Ефим.

— Ну, не ругайся, — уклонялся от дядиных кулаков Жора. — Надо, так отоберу пойду. Чего зря тикстиль швырять.

— И отобери! Тикстиль — трыкотаж… Я сам с тобой пойду! Покажу, как чужими сапогами сделку сотворять!

Старшие возраста уговаривать его принялись:

— Не ходи ты, мужик, никуда не ходи! Два платка да на платье — этого и за новые не возьмешь.

— Не ваше, опять же, дело! — огрызнулся Ефим. — Веди! — толкнул он Гагая.