Учите меня, кузнецы (сказы)

Сенька меня уговаривать: к чему да зачем… «Что тебе, к бабам идти? — говорит. — Ходи одноусым! Нам ты привычный, а верующего фашиста испугать даже можешь. Подумает — из пекла вырвался. Черти недосмолили».

Слышу, и взводный его поддерживает:

— Такой ущерб в физиономии — это же явный признак… Прибудет, скажем, к нам командир дивизии, кинет взгляд: «Что за беспропорция?» — «Корнилов, товарищ генерал! Ракетой которого живьем смолило!» Пусть знают, как разведданные достаются.

Остальные ребята — тоже:

— В Берлине, Аркаша, побреешься. Самого Геббельса заставим!

Не стал я бриться, раз всем желательно.

Ну, как дальше воевалось, долго рассказывать. За выдержку ордена Славы удостоили и в чине повысили. Ефрейтором стали Аркашку звать. Впоследствии еще две медали. Не возле каши все-таки… В разведке.

И вот наступил день, когда ходили мы без вина пьяные, выше сердца гордые, по звездочку счастливые, вовек непобедимые. Под ногами у нас ныли проклятые нашими матерями камни, а высоко над головами краснокрылым орлом клекотал победный наш флаг. Сенька глядел на него восторженный и без перестану бил из пистолета в поднебесье.

В смертный час эти деньки вспомню.

Недели через две спохватились ребята, что побрить меня в Берлине обещались. Они-то, может, и для шутки, а меня это дело всерьез беспокоило. Потому что правый ус мой после ожога седой стал расти. Луневый какой-то. Врачи по-разному догадывались: одни на нервную почву упирали, другие опять про волосяные луковицы твердили. Переродились, мол, вот и сивеет. На фронте-то я и таким хорош был, а поскольку мирное время, гражданское всякое населенье на себя смотрит — неприятно даже другой раз.

— Вот же микроб! — досадовали ребята на Геббельса. — Ровно чуял, что ему тебя брить заклято.

И тут же такое предположение высказывали:

— Может, оно и к лучшему, что он себя порешил. У него сейчас бы знаешь как рука тряслась? Еще зарезал бы нашего Аркашку в конце всех сражений.

У меня же задумка была — сфотографироваться усатому, а потом я и без Геббельса с ними разделался бы.

Откровенно сказать — неохота было держать на виду такую фрицеву памятку. Ни рана, ни полраны… В этом случае у меня даже злость временами появлялась. Ненадолго, правда… Зашучивали ее Геббельсом… Еще чем-нибудь. Один только Сеня, мой корешок, близко это к сердцу принимал:

— Сфотографируется, вот и побреемся, — загадывал он скалозубам. — Не только побреемся, а и завиться даже можем, подеколониться. Ногти даже можем выкрасить.

— Это где же так? — настораживаются ребята.

На Сеньку такие вопросы как бодрящий укол действовали:

— Парикмахерша тут она… Глазишши — во! Фигуристая!

Ребята смеются: «Ай да Сенька».

— Смотри, на нацистку не нарвись, — предостерегают. — У них ведь и среди баб были!

— А хоть бы… кха… и нацистка, — прокрякнет он грубым голосом. — По мне нацистка еще лучше. В собственной берлоге, как говорится… Живо перевоспитаю.

Куда этого Сеньку подеваешь? Жил-был. Историю творил…

Ну, сфотографировался я — отправляемся мы с ним бриться.

— А нас и не зовете? — прилаживаются разведчики.

— Пойдемте и вы… — снизошел Сенька к ребятам. — Другой бы спорить стал, а я — пожалуйста… Всех перезнакомлю. Где — по-немецкому, где — по-международному.

Пошли мы.

И чем дальше уходим, тем неразговорчивей становится наш Семен. Нахмурился, озаботился, на глазах парень линяет. А на ближних подступах к парикмахерской вовсе остановился. Потрогал чуб и говорит:

— Вы, братва, чтобы без всяких выходок… Мы не кто-нибудь! И никакие они не нацистки, а настоящие трудящиеся немецкие девушки. У Берты отец даже рот-фронтец был. Уморили его… Нормальные девчата… Хозяин вот у них мутный. Берта говорит, что раньше этой парикмахерской евреи владели… Через сынов будто он ее охлопотал. В штурмовичках ходили. Сейчас где-то лапти сушат, неизвестно где…

Вошли в парикмахерскую.

— Битте! Битте! — захлопотали у каждого креслица немочки. Ну, ребята не теряются. Моментом устроились. Один я не «битте» остался. Мастера не хватает. Тогда одна завитая каракульча — шмыг во внутреннюю дверь. Через пару минут возвращается. А за ней вислоносая эдакая, костлявая фигура поторапливается. Хозяин сам.

— Чито шеляить? — спрашивает по-русски и в улыбке растекается.

— Усы, — показываю, — снять.

Затребовал он прибор — инструменты налаживает. Наши с Сенькой зеркала друг против друга оказались. Подмигиваю я евоному отраженью, рожи корчу — не замечает. На Берту пялится. Глянул и я на своего — «бя-а!». Ну, напророчили, думаю. Почище Геббельса… А Сенька блаженствует! Берта, подозревать надо, кончик носа ему ущемляет, а у него от этого губы поперек зеркала ползут, ползут…

«Везет же…» — вздохнул я.

Принялся и мой меня обрабатывать.

Захватит несколько усинок, отстригает их и на стекло.

— Не тревожьить? — спрашивает.

— Нет, — говорю. — Валяй.

Левый ус в одну кучечку сложил, правый — в другую.

— А отшево расна порода? — спрашивает. Разномастные, значит, почему. Ну, не стану же я ему объяснять, что ихней ракетой меня обсмолило!

— Это, — говорю, — потому, что я на дедушку похожу… На гросфатера. Понял?

— Та, та… Не тревожьить?