Учите меня, кузнецы (сказы)

До позднего темного вечера просидел голодный Савостька на тополе. Продрог — плечишки, как у плясовитого цыганенка, сотрясаются, зубы «Камаринского» отстукивают, а все ждет, когда погаснет свет в Захаркином окне. Погас — он еще с полчаса просидел, чутко подслушивая реденькие скрипы калиток.

Мать спала. На столе под полотенцем Савостька нашел горбушку хлеба и полкринки молока. Наскоро, жадно поел. «Что делать, как отвести беду?» — обжигал и студил мятежную ребячью головку недоуменный, немилостивый вопрос. «Разбудить мать?.. Рассказать ей?.. Заругается, и все. Савостька знает. Неужели же нельзя на другом месте клуб? Грунт им понравился… Дед! Дед! Что же придумать, дед?!»

Далеки стены Кенигсберга. Сыра и нема земля. И безгласны цветы на могилах…

«Двустволку!» — выпрямила Савостьку отчаянная, пугающая мысль. Отчим давал ему выстрелить… Знает, как переламывается, как патроны… как взводится… Чуть дыша, он прокрался к стене, снял ружье, вынул из патронташа две увесистые гильзы и на цыпочках отступил к печке. Нашарил на теплой печке дырявые свои валенки, надел телогрейку, неслышно выбрался в темноту.

Спит деревенька под звездами. Гладит мальчика похолодевшие стволы.

«А как я ее на тополь подниму? Не залезть ведь…»

Вернулся во двор. Отвязал и засунул в карман телогрейки бельевой шнур. Возле тополя присел. Расковырял ржавым гвоздем дробовой пыж, ссыпал в ладоньку дробь, разметнул ее. Второй патрон остался заряженным.

На зоревом журавлином рассвете скрипнула бадрызловская калитка и заспанный Захарка с бензопилой на плече направился к тополю.

Савостьку затрясло.

— Дядя Захар! Не подходи! Я стрелять буду!

Захарка обопнулся, остановился, долго выискивая слившуюся с серой корой тополя Савостькину фигурку.

«Из чего ему стрелять? — прикинул он в следующую минуту. — Кто ему ружье доверит? Стращает еще! От настырная порода!»

— Слазь! — зашагал смело к дереву. — Слазь, не то вместе с тополем загудишь!..

— Не подходи!!! — зарыдал, заколотился на суках Савостька.

Захарка не остановился.

Деревеньку разбудил выстрел.

Сбежался народ.

Осмелевший, но все еще бледный Захарка, потрясая бензопилой, указывал на Савостьку:

— Одиннадцатый год, а он — пожалуйста Под уголовный кодекс лезет. Убийством занимается! Ей-бо, мимо уха картечь мявкнула…

— Обманываешь, дядя Захар! — тихоньким прерывающимся голоском отозвался с тополя Савостька. — Я порохом стрелял. Если бы ты не остановился — тогда…

— Слыхали! — завертелся Захарка. — Видали, какой жиган растет? Что я, по своему личному желань-сердцу твой тополь пилить собрался? Прораб велел. Архитектором предусмотрено…

— А я и прораба… И архитектора, — снова заплакал Савостька.

Отделилась от толпы горькая вдова Маремьяновна. Раскинув руки, неверными шагами двинулась к тополю.

— Детынька ты наша храбрая, — заголосила старая. — Никто не трог его! — развернулась она к народу. — Никто! Он дедушкину память обороняет!

Рядом с Маремьяновной встала Савостькина учительница. Шагнул к ним Илья Летописец.

И зароптала, загневалась деревенька.

Вырвали вдовы у Захарки бензопилу, сорвали с головы малиновый берет, били Захарку вдовы.

— Вы же видите, видите? — оборонялся дюжий Захарка. — Колышки видите?! Клуб на этом месте будет!

— Не будет здесь клуба! — властно выкрикнула Маремьяновна. — Другой пяди земли не нашли?!

Вытирал рукавом телогрейки похолодевшие слезинки Савостька.

«Ребячье сердце в неправой обиде что птичий подранок… — впишет потом в свою тетрадку Илья Стратоныч. — Отчаянным становится оно, отважным, неустрашимым. Отвага та чистая, безгрешная, неподкупная… Вспыхнет ею сердечко и так воссияет враз, так озарит окрест, что много других, все изживших, изведавших, до нежданной и тайной слезы обожгет…»

— Слазь, Савосюшка, слазь, голубок! — звала деревенька солдатского внука.

Приняли двустволку, бережно подхватили мальчонку, и поплыл он, поплыл, не коснувшись земли, на горячих людских руках. От вдовы ко вдове, от вечной невесты к невесте, под седые бороды, на хриплые груди солдатских отцов, на жесткие протезы сельчан-инвалидов, в крепкие порывистые объятия учительницы.

«Народ мой, — запишет потом в тетрадку Стратоныч, — не исцвела твоя память, не изболела боль, не исплаканы слезы о грозных сибирских ротах. Слышишь, слышишь братских могил голоса: «Ты прости, отчий дом, отчий край, отчие звезды и солнышко… Ты прости, мать-Сибирь, что не кажем лица. Не летают от нас самолеты и не ходят от нас поезда».

Удивительное дело, но никто за последнюю неделю не дернул Савостьку за чубчик, не попросил «горошку». Ребятня стайкою вокруг него обитается. Вот и сейчас. Сидит Савостька под тополем, строгает тросточку, а с ним рядом: Колька Третьяков, Васька Петелин, Женька Суковых — да много.

— Савось! — подтолкнул локтем его Женька.

— Чего? — отозвался Горошек.

— У тебя дед му-у-у-удрый был…

— Почему — мудрый?

— Тополь тебе оставил…

— А мой ничего не оставил, — вздохнул Колька Третьяков. — Не знал, что на мину наступит.

Замолчали ребятишки. Через минуту опять Женька.

— Савось! Я посажу своему деду тополек рядом с твоим?

Савостька перестал строгать. Просияли веснушки.