Ученица мага. Моя жизнь с Карлосом Кастанедой

В то время, когда группа переживала один из своих наиболее темных периодов, нас часто убеждали быть «светлыми» или что наше «новое настроение — это сама легкость». Мы повиновались или пробовали чувствовать себя так и отвергали наш единственный путь к здоровью — свободе оплакивать потери и разлуки.

Некоторые в группе были крайне сдержанны, скрытны, какой позже стала и я, по отношению к Муни, Флоринде и Тайше, они рыдали и бушевали, отчаянно ища облегчение, принимая желанные успокоительные средства или спиртные напитки. Мы были проинструктированы отказаться от наших естественных чувств, чтобы быть «безупречными воинами», способными присоединиться к нагвалюв его «решающем путешествии».

В сущности, моя семья со всей своей подлинной любовью и взаимовыручкой обеспечила основу для моего пребывания в группе и борьбе за то, чтобы возвращаться, когда вышвыривают пинками. Я была плодом, созревшим для сбора. Я была грубо брошена любовником, когда умер отец, и чувствовала себя отчаянно одинокой. Когда я поведала об этом Кэрол, она сказала: « Идеальноевремя, чтобы заполучить тебя».

Я не могла оставить группу, и при этом я не могла полностью присоединиться к ней. Какая-то искра бунтаря внутри меня не позволяла сдаться окончательно, и я так и не стала трутнем, подобно моим соратникам, потому что периодически решалась дерзить и бросать вызов Карлосу, а не обращаться с ним постоянно как с божеством.

Флоринда играла важную роль в этой драме, столь же важную, как и Карлос. Она подчеркивала, что была мне « хорошейматерью, настоящейматерью», той, которая, в отличие от Сильвии, любит меня.

«Ты должна столкнуть Сильвию вниз с лестницы, — часто говорила она, добавляя:

— Шучу, конечно!»

Я жаждала привязанности и товарищеских отношений, страстно хотела иметь «добрую мать». Но моя собственная мать не могла не быть тем, кем она была, — ее детство было по-настоящему ужасно: семья жила бедно в еврейском гетто в Бронксе, в Нью-Йорке. Каждый день перед уходом в школу мать говорила Сильвии: «Если ты сегодня не будешь хорошей девочкой, то когда придешь домой, найдешь меня лежащей с головой в духовке, такой я однажды нашла свою мать».

Естественно, девочка была ожесточена и напугана. Она сказала мне, что «жила, чтобы ненавидеть» и гордилась своей мстительностью и злобой. Моя мать была не способна к постоянному проявлению своей любви, но любиламеня по-настоящему и периодически я ощущала это в полной мере.

Много-много лет спустя я узнала нечто удивительное — моя мать без конца рассказывала своим друзьям, как она обожала меня и какой красивой я была.

Наиболее травмирующим для меня был ее эксгибиционизм и заигрывание с моими дружками, а потом и с моим мужем. Эти мальчики пугались, чувствовали себя загнанными в угол и приходили ко мне, с недоумением спрашивая, что им делать. Я уверена, Сильвия не считала свое поведение странным.

А началось это, когда я была ребенком. С самых ранних лет она набрасывалась на меня с жестокой бранью, называла жирной и вонючей, грубо прижимала к своим коленям, вставляла слабительные свечи (она полагала, что я редко хожу в туалет), не обращая внимания на мои крики боли. Потом она стояла надо мной, когда я сидела на унитазе, требуя продемонстрировать результаты ее лечения. Я была от всего этого в ужасе.

Сильвия настаивала, чтобы я носила ее свитера, натягивала их на меня, потом отсылала в чистку.

Когда одежду возвращали, она говорила в присутствии семьи или гостей, как безобразно они воняют и что эту вонь не удалить, — я испортила ее свитер.

Когда мне исполнилось одиннадцать, она больно вырывала и сбривала скудные волосы на моих подмышках, применяла резко пахнущие дезодоранты, болезненно раздражающие кожу.

Отвратительный запах, который могла унюхать только она, уничтожить было невозможно.

Мне нужна была другая мать, я хотела семью, где бы я чувствовала себя в безопасности.

Иногда мой отец вмешивался, иногда уходил из комнат, оставляя меня в полном отчаянии. Я страдала от своего одиночества и его ненадежности.

Мне всегда хотелось вернуть его, он был хорошим отцом: менял пеленки, когда я писала в кровать, рассказывал мне сказки на ночь и, казалось, никогда не злился на жизнь. Когда мне исполнилось тридцать, моя мать по непонятным для меня причинам начала говорить мне, что всегда считала меня красивой. Это было благословенным облегчением.

Когда Эйми была маленькой девочкой, с отцом в Париже.

Один случай запомнился мне, потому что весьма наглядно отражает проблемы нашего семейства. Когда пришло время второй « Книги списков» Ирвинг предложил Сильвии включиться в работу. В этот момент она сидела, вяло слушая его предложение.

Я возразила. Мне были слишком хорошо знакомы те методы, с помощью которых моя мать унижала меня, и я не могла представить, как мы будем сотрудничать. Я сразу сказала, что «не хочу этого, потому что мы подеремся».

Разразился скандал. Подключились психотерапевты.