Ученик чародея

Сегодня и ему предстояло покинуть Москву. Но путь его самолёта лежал на север, в Ригу, по следам Ванды Твардовской, по следам нескольких капель чая, содержащих признаки сульфата таллия…

…И ВОТ ЧТО ВЫШЛО ИЗ ЭТОЙ ПОЕЗДКИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1. НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛА

Несмотря на обычную дождливость июня в этих краях, на этот раз погода была на стороне гуляющих. Лодки одна за другой отваливали от освещённого берега маленького заводского сада. Стоило гребцам сделать несколько ударов вёслами — и суда исчезали в темноте. Они без шума скользили по чёрной, гладкой до маслянистости поверхности Лиелупе. Лодка удалялась от берега, и на ней возникала песня. Молодые голоса славили лето, славили народный праздник Лиго, прошедший до социализма от языческих времён, сквозь тысячелетия христианства, сквозь века неметчины, — праздник, ставший просто радостным зрелищем, с цветами, с песнями, с прогулками по реке и с прыжками через костры. Цветы и огонь были приметами этой ночи. Цветы, огонь и песни.

Из полосы света, отбрасываемой яркими электрическими шарами с пристани, ускользнула и лодка, в которой, среди других, были Эджин Круминьш и Карлис Силс, недавно появившиеся среди заводской молодёжи. Оба сидели на вёслах. Но когда лодка удалилась от берега, Круминьш положил весла и повернулся к Мартыну Залиню. Залинь был парень огромного роста и, что называется, косая сажень в плечах. Его маленькая голова, остриженная бобриком, казалась ещё меньше на этом большом тяжёлом теле, занимавшем всю лавку на корме между девушками.

— Передай мне аккордеон, — сказал Круминьш Мартыну.

Получив инструмент, он заиграл. Одна из девушек запела:

Циткарт, циткарт,
Ка яуна бию,
Зедню, на розе,
Ка магониня;
Стайгаю пуоигиус, бракведама,
Ка лацитс аузиняс брауцидамс…[1]

Но другая девушка остановила её:

— Перестань, Луиза!.. Что ты затянула какую-то древность, будто действительно стала старушкой… Если уж вспоминать старинные песни… Эджин, сыграй так, — и, пристукивая ногой, подсказала Круминьшу несколько незамысловатых тактов. Тот растянул свой аккордеон. Девушка весело запела:

Кае пуйсити виру Сауце?
Писитс мейту смейейиньш,
Кас азити лопу сауце?
Азитс карклу граузейиньш…[2]

Она со смехом оборвала пение и крикнула:

— Пусть-ка Эджин и Карлис споют что-нибудь из того, что пели там, у себя!.. — На словах «у себя» она сделала особенное ударение.

— Послушай, Ирма, — возмутилась Луиза, — почему ты сказала это так, словно «у себя» они были именно там, а не тут, с нами.

— Ты думаешь, что я не должна так говорить?.. Но ты же поняла меня.

— Я-то поняла, но мне думается, неправильно так говорить о наших ребятах.

— Хм… — иронически пробормотала Ирма. — Наши ребята!.. Кстати, Карлис: почему вы очутились именно тут, на нашем комбинате?

— Мне кажется… — несколько смущаясь, начал было Силс, но Луиза снова сердито крикнула Ирме:

— А почему ты об этом спрашиваешь? Что ты за контролёр, какое тебе дело?

— Помолчи, Луиза, я ведь не тебя спросила, а Карлиса.

— Все равно, ты не имеешь права…

— Почему же, — с усмешкой вмешался Круминьш, — почему Ирме и не спросить, если ей это интересно?.. Мне кажется, что власти определили нас сюда потому, что мы знаем своё дело.

— Ты-то бумажник, а Карлис?.. Он всего только монтёр. Почему же вы оба здесь, вместе? — настаивала Ирма, и в голосе её звучала неприязнь, все больше раздражавшая Луизу.

— Мы друзья, мы всегда были вместе, и мне кажется… — негромко начал опять Круминьш.

— Все-таки тебе кажется… а мне вот кажется… — Ирма вдруг умолкла и после паузы иронически повторила: — Подумаешь, друзья!

Молодые люди переглянулись, и Круминьш пожал плечами.

— Не обращайте на неё внимания, — сказала Луиза. — Ирма, отстань!

Но та упрямо продолжала:

— Оба вы работаете у сетки?

Вместо ответа Круминьш бросил на Ирму сердитый взгляд. При свете спички, от которой он прикуривал, было видно, как сошлись его брови.

Он взялся за аккордеон и снова заиграл, но вовсе не то, о чём просила Ирма. Луиза поняла желание Круминьша петь именно то, что поют здесь, а не там, откуда он и Силс не так давно пришли. Луиза запела, но Ирма все не унималась и мешала ей. Круминьш отложил аккордеон и вернулся к вёслам. Однако было заметно, что ему не хочется грести. Только мало-помалу дурное настроение разошлось. Круминьш опять принялся шутить и смеяться, как шутил с самого начала, когда они готовили лодку, укладывали в неё палатку и продукты, со смехом и спорами выбирали места. По всему было видно, что Круминьш — весельчак и душа этой компании.