Ученик чародея

— А уверен ли ты в том, что для тех двух, в их стеклянном заключении, будет подлинной казнью неучастие в жизни, в том шумном, светлом, что будет происходить за стенами тюрьмы?..

Кручинин не сразу уловил нить возражения, потому что давно перешёл к другому. А когда понял, с удивлением посмотрел на прокурора. И, не подозревая того, что попадает в самое русло прокурорских размышлений, сказал:

— Извини, Ян, но мне кажется, что ты просто не задумывался над этим, если допускаешь, что в преступнике — кто бы он ни был и каков бы он ни был — может умереть тяга к жизни. Я не говорю, что Квэп и Ланцанс загорятся желанием созидать вместе с народом. Быть может, они, так же, как сейчас, будут стремиться к разрушению, к тому, чтобы вредить, а не помогать. Но они будут стремиться вернуться к жизни, вернее, к тому, что в их понимании является жизнью. Сознание жизни умирает в человеке только вместе с ним самим. Стремление вырваться на свободу нельзя убить. Если человек не подлинный философ, могущий и в заточении отдаваться труду, — а Морозовых на свете не так-то много, — то он не может не хотеть вырваться из тюрьмы, должен этого хотеть. Таким образом, стеклянная тюрьма, из которой можно только видеть жизнь, но нельзя принять в ней участия, даже нельзя её слышать, — не такая уж сладкая штука. А если добавить к этому ощущение того, что в любую минуту на тебя могут смотреть, как на живую иллюстрацию приговора, висящего в рамке на внешней стене камеры! Бр… Я не хотел бы очутиться в таком положении.

— Однако ты можешь быть жесток.

— Быть может, это и жестоко в отношении тех двух, но куда необходимее, чем казнить их и лишить остальных потенциальных врагов поучительного примера… К тому же гуманность кары измеряется и степенью её полезности, то есть поучительностью для общества… Пожалуй, даже это главное. Однако, — спохватился Кручинин, — я так и не услышал от тебя: что было дальше?

— Ты не сочтёшь меня самовлюблённым старикашкой, ежели я расскажу о том, что доставило мне наибольшее удовлетворение?.. И с живостью, столь необычной для него, Крауш рассказал, как нанёс преступникам решительный удар. — Сознаюсь, я, может быть, несколько нарушил строгость процессуальных положений. Но ведь для пользы же дела, понимаешь?! Чтобы раскрыть истину, мне был совершенно необходим этот ход… — потирая руки от удовольствия проговорил Крауш. — Когда твой Грачьян добивался получить сюда отравленную молодую Твардовскую, эскулапы отвечали: «больна» да «больна». И тут «ученик чародея» допустил оплошность, которой не повторил твой покорный слуга: Грач удовлетворился этими ответами. А когда врачи заявили, что надежды на скорое выздоровление Ванды нет, он исключил её из круга своего внимания.

— А ты?

— Хоть я и не чародей и даже не его ученик, а спросил, угрожает ли её жизни перевозка в Ригу, и добился разрешения перевезти её сюда. К сожалению, это несколько затянулось, но когда Ванду, наконец, привезли, я представил суду свидетеля бесспорно опровергающего самооговор Линды, — в зал въехали носилки с её дочерью Вандой. Она не могла двигаться, хотя бы шевельнуть пальцем или поднять голову, но могла говорить. И вот через усилители весь зал услышал: в день рокового полёта из Риги Линды не было дома; бутерброды девушка приготовила себе сама, а чай ей сварил и налил в термос… сожитель матери Арвид Квэп…

Рассказ Крауша захватил Кручинина,

— Ну, ну! — торопил он прокурора.

— Дальше?.. Обморок Линды.

— Неужели она была уверена в смерти дочери?

— А самое интересное то, что ты назвал бы найденной истиной: едва оправившись от обморока, Линда тут же, в зале суда, на коленях подползла к носилкам и, рыдая и смеясь от счастья, припала к ногам дочери…

Тут Крауш отвернулся, чтобы скрыть от Кручинина улыбку, осветившую его обычно сумрачное лицо. Кручинин подошёл и крепко поцеловал его.

— До послезавтра, старина, — ласково проговорил он.

— Ладно, ладно, — с нарочитой суровостью, выпячивая подбородок, продолжал Крауш. — Отпразднуем твоё шестидесятилетие. Чтобы послезавтра ты был на ногах. И уж навсегда, без всяких там жировиков…

98. DIES IRAE