Учение о цвете

Ошибка эта стоит в близком родстве с другой, из которой она большей частью и вытекает. Дело в том, что человек наслаждается больше представлением, чем самой вещью, или, лучше сказать, человек наслаждается какой-либо вещью, лишь поскольку он представляет ее себе; она должна подходить к его умственному складу; и как бы высоко ни возносилось его воззрение над обыденным, как бы оно ни очищалось, все же оно остается обыкновенно только попыткой привести много предметов в известное понятное соотношение, которого у них, строго говоря, нет; отсюда склонность к гипотезам, теориям, терминологиям и системам, которую мы не можем порицать, так как она необходимо проистекает из организации нашего существа.

Если, с одной стороны, всякое показание опыта, всякий эксперимент по своей природе требует изолированного рассмотрения, а, с другой стороны, человеческий ум с колоссальной силой стремится соединить все, что находится вне его и с чем он знакомится, то легко увидеть опасность, которой подвергаешься, когда с предвзятой идеей хочешь связать отдельное показание опыта или доказать отдельными экспериментами какое-либо отношение, не вполне чувственное, но уже высказанное оформляющей силой ума.

Из таких усилий возникают большей частью теории и системы, которые делают честь остроумию их творцов и – в известном смысле – способствуют прогрессу человеческого знания, но, если они находят чрезмерный успех и удерживаются дольше, чем нужно, начинают снова тормозить этот прогресс и вредить ему.

Можно заметить, что хороший ум прилагает тем больше искусства, чем меньше имеется в его распоряжении данных; что он, как бы для того чтобы показать свою власть, даже из наличных данных выбирает только немногих фаворитов, которые льстят ему; что остальных он умеет расположить так, чтобы они явно ему не противоречили, враждебных же умеет так запутать, опутать и устранить, что целое действительно приобретает теперь подобие уже не свободно действующей республики, а деспотического двора.

У человека, обладающего такими заслугами, не может быть недостатка в почитателях и учениках, которые подвергают подобную ткань историческому изучению, восхищаются ею и, поскольку это возможно, усваивают способ представления своего учителя. Часто подобное учение приобретает такую власть, что человека, осмелившегося усомниться в нем, сочли бы дерзким и безрассудным. Лишь позднейшие века могли посягнуть на такую святыню, снова вернуть предмет рассмотрения обыденному человеческому уму, попроще отнестись к вопросу и повторить об основателе секты то, что сказал какой-то остряк об одном великом натуралисте: он был бы великим человеком, если бы поменьше изобретал.

Но, пожалуй, недостаточно отметить опасность и предостеречь от нее. Нужно, по крайней мере, высказать свое мнение и показать, как сам думаешь избежать такого уклонения или как избег его до нас другой человек, если такой известен.

Я сказал выше, что непосредственное применение эксперимента к доказательству какой-либо гипотезы я считаю крайне вредным; этим я дал понять, что посредственное его применение я признаю полезным; а так как от этого пункта все зависит, то надо высказаться яснее.

В живой природе не случается ничего, что не стояло бы в связи с целым, и если показания опыта являются нам только в изолированном виде, если на эксперименты нам приходится смотреть лишь как на изолированные факты, то это не значит, что они и существуют изолированно, и вопрос только в том, как найти нам связь этих феноменов, этих событий.

Мы видели выше, что прежде всего были подвержены заблуждению те, кто изолированный факт пытался непосредственно связать со своей способностью мышления и суждения. С другой стороны, мы найдем, что больше всего создавали те, которые по мере возможности расследовали и разрабатывали все стороны и модификации какого-нибудь отдельного показания опыта, отдельного эксперимента.