Убыр

Я не понял, что значит May qap, решил, что это про книжку Гитлера что-то или что масло капает, потом вспомнил, что qap значит «откуси» или «в рот возьми», – мы еще с Ренатиком ржали в свое время, что слово такое есть, – и принялся искать глазами, где это масло, которое в рот набрать надо. И тут дошло, что это команда заткнуться.

Чего ради?

Бабку я теперь различал совсем хорошо – глаза к темноте привыкли. Бабка, оказывается, зажмурилась под редкими бровками, и из левого глаза катится слеза, но шея все равно вытянута в сторону окна. И тут по ее лицу точно лиловым полотенцем провели – слева направо, раз, глазницы лилово сморщились и провалились в черное, нос упал длинной тенью на щеку, и невытертая слеза на щеке колко блеснула, как камешек фианит у Гуля-апы на перстеньке.

Я перевел взгляд на окно и сперва ничего не увидел, кроме самого окна, которое обозначилось и показало раму. Опять луна пробилась, что ли, подумал я, тупо уставившись в подсвеченное лиловым стекло, как-то ловко моргнул – и взгляд провалился дальше, к источнику подсветки. Это было что-то типа фары готичного мотоцикла, нет, скорее, уличного фонаря, наверное, на палке, раз не у самой земли и не на заборе висел, а за забором, только вместо белого плафона на нем лиловый мерцал, пушисто так. Я вспомнил фонарь из дачного сарая, с которым раньше фотографии печатали. И разглядел, что фонарь горит не сам по себе, а над плечом какого-то мужика. И движется вместе с мужиком. Медленно, но ровно. Видать, мужик как раз фонарь на палке и тащит, а палки не видно.

– Кто эт… – шепнул я.

Бабка быстро заткнула мне рот сухой прохладной ладошкой.

А мужик резко повернулся лицом к окну.

До него было метров двадцать, ночь стояла, и лиловый свет был очень неярким. Но я все равно его узнал. Это был Марат-абый.

5

Марат-абый всегда был таким здоровым мордастым дядькой с веселым круглым лицом. Вечно подмигивал, шутил и тут же принимался гоготать, так что остальные не над шуткой, так над ним смеялись. И постоянно с глаз редкую пшеничную челку убирал. Теперь одежда на нем висела – почему-то пиджак с брюками и светлая рубашка, которых он сроду не носил, свитер и джинсы исключительно. А лицо было больное и опавшее. Не холодно ему без куртки, что ли.

Глаз с такого расстояния не разобрать, но они явно не подмигивали. Высматривали что-то. Теперь это было проще, волосы в глаза не лезли – лежали прилизанными на дурацкий пробор.

А во мне только на полсекунды подпрыгнула буйная радость, что теперь есть куда пойти, раз Марат-абый, оказывается, не умер. Я скрутился и зажался. Понял как-то: может, есть куда пойти и, может, кто-то не умер, но проверять прямо сейчас любую теорию на себе и Марат-абые нездорово. И дать ему себя увидеть – нельзя.

Нельзя, и все.

Марат-абый не шевелясь смотрел прямо в окно. Лицо у него прыгало и перекашивалось, потому что фонарь ходил туда-сюда над плечами. Не, не фонарь это был, а просто округлый лиловый свет, висящий сам по себе. Шаровая молния, вспомнил я, и Марат-абый качнулся вперед. Я сжался еще сильнее, чтобы не вспоминать и не думать, и по примеру бабки зажмурился.

Так было еще страшнее. Тем более что лиловая подсветка все равно чувствовалась, будто перед лицом головней из костра водили. Медленно приближая. А может, это взгляд Марат-абыя. Да и ладно. Зато не надо ничего делать. Не надо следить за опасностями. Не надо придумывать выходы. Не надо никого предупреждать. Стой, бойся и ни за что не отвечай. Сожрут – так всех, а я не виноват.

А Дилька?

Не могу.

Я сжал зубы, вдохнул, чтобы не выдохнуть с нытьем, и открыл глаза.

Если бы Марат-абый оказался прямо передо мной, нос к носу, я бы, конечно, сдох на месте. А что еще делать? Я с родственниками не дерусь, тем более покойными.

Но его перед носом не было. И за окном не было. Не торчал он, с любопытством вжавшись лицом в стекло, и на прежнем месте не стоял.

Левый край окна на секунду отчеркнулся лиловой полоской и погас. Стало темно.

Ушел.

Я попытался выдохнуть, и тут громыхнуло.

У меня ноги аж подпрыгнули и сердце отдельно, прямо в горло стукнуло. Громыхание сменилось чавканьем.

Бичура вернулась к прерванному ужину. А я про нее и забыл.

Тут я, конечно, выдохнул. Спасибо, что остальными способами накопленное не выпустил.

А бабка, наоборот, вздохнула. Потопталась на месте и зашаркала к двери.

Я попытался спросить, что это было, почему Марат-абый и чего теперь вообще делать-то, но не смог: пришлось разжимать зубы и размыкать сплющенное горло. Но бабка мои глотающие звуки услышала, остановилась и сказала не оборачиваясь:

– Спать надо, спать. Завтра расскажешь.

– Бабуль, – продавил я наконец сквозь сомкнутые связки. – Это дядя.

– Да, правильно, дядя. Гуляет здесь. Все, все, спать иди, – сказала бабка и быстро вытерла слезу кулачком.

Я это почему-то увидел.

– Бабуль, – сказал я и хотел взять ее за рукав, чтобы не убегала так быстро.