Убить Зверстра

Замолчавший телефонный аппарат навел на меня грусть — состояние благостное и плодотворное. Я любила грустить, когда душа то ли утяжелялась собственной значимостью, то ли болела бессодержательностью бытия. Но все равно в этом состоянии она овеществлялась во мне продуктом сознания — глубокими мыслями. Кроме шуток, не все же время мне так весело и беззаботно, как вы можете подумать, читая мои записки.

Уставившись на кусок черной пластмассы, я корила себя за то, что в душе часто подтрунивала над Ясеневой. Да и в разговорах с нею иногда допускала перебор дозволенного. Ох, нарвусь когда-нибудь на ее плохое настроение, мало не покажется!

А ведь ей бывает неизмеримо больнее, чем мне. Так невыносимо больно, что она не в состоянии молчать. И она кричит, надрываясь. Кричит! Это не просьба о помощи, не желание добиться внимания, заявить о себе людям, это безотчетный крик живого страдающего существа. Так кричит раненный заяц, скулит побитая собака, воет затравленный волк, трубит олень, когда его добивают. А она пишет стихи. То крик чисто человеческой сущности, где душа переросла в тело, а тело перевоплотилось в эфемерную душу, где накал этих взаимопроникновений и соединений высокой звенью отзывается на то объективное, что ее затрагивает.

Ее «объективное затрагивало» имело известное имя, высокий социальный статус и было запретным для произношения, поэтому друзья Ясеневой придумали для него свои имена. Кто называл его кумиром, кто бывшим соратником, а я чаще — паразитом, засранцем, гадюкой. Разными другими именами, причем с маленькой буквы. И лишь одна Гоголева относилась к нему с почтением и именовала неизменно — Мастер, вы уже на это должны были обратить внимание. Ибо дурной пример заразителен, вскоре так именовал его уже весь город. Но моя фантазия в этом смысле еще не исчерпана, посмотрим, кого будут называть Мастером спустя время, лет эдак через тридцать. Ведь я доживу, а? Не буду ничего утверждать относительно жанра и тематики, но поэзия и любовь — бессмертны. И значит, у Ясеневой — больше шансов. Вот так-то!

А он ведь знал о ее чувствах — ох! — знал, проходимец. И нуждался в них. По-своему отвечал на них и поощрял, как змей.

Так вот, сравнивая себя не с девочкой из регистратуры, повергшей меня в эти размышления, а с Ясеневой, я понимаю, что Дарья Петровна права и прекрасна в своих терзаниях, ибо имеет для них повод и талант выражения. А я?

Мне вдруг показалось, будто что-то прояснилось в моей голове, открылось, что Алешка тут вообще ни при чем. Просто я начиталась ясеневской поэзии и переложила свои впечатления на него. Да, моя болезнь называется ясеневщина. А переносилась она разноликой бациллой, которая в одном случае зацепит тебя словами:

Я словно в юность звонкую спешу,

Не жизнь, но словно поезд провожаю…

Ах, как я жду вас! — тем лишь и живу.

И выживу ль, сама не знаю.

В другом случае — ударит разудалым словом и развернет тебя лицом к небу, и ты почувствуешь, что все тебе под силу:

Что хочешь ты? Я все перекрою,

Переберу и все переиначу.

Мне равных нет теперь! Смеясь и плача,

Над горизонтами неясными встаю.

Эх, да что там… Я плачу — верите? — читая ее строки. И знаете, что он ей однажды сказал? Признался, что не читает ее стихов.

— Почему? — заподозрила Ясенева, что они ему не нравятся.

— Потому, что после них мне плохо. Я теряю работоспособность.

Ну, не гадюка? Значит, пусть она там хоть треснет, а он себя бережет. И она — сказать бы, да не хочется — еще подготовила и выпустила к его юбилею два поэтических сборника. Так мало того! Когда через год после такого роскошного подарка — кого еще так поздравляли в день юбилея, я что-то не припомню из истории всемирной литературы? — он ей преподнес это гнусное признание, она знаете что сделала? Она сказала:

— Значит, не читай.

И не думайте, что в тех словах была обида или вызов, поза какая-нибудь. Ничего подобного!

— Не читай, я не хочу, чтобы тебе было плохо, — сама любовь говорила ее устами.

А вот не писать она не может, такого удовольствия для него сделать не хочет. Так ведь и он этого не хочет!

Нет, это можно вынести, скажите мне? Хоть бы и на моем месте, глядя на это со стороны?

Бурлящая, нерастраченная ее любовь прорывается к жизни, как одуванчик из-под асфальта. Она живет не только в поэзии, но во всем ее отношении к миру, к людям или событиям. Она выливается на всех, кто соприкасается с нею, потоками благодати. Люди не замечают этого. Только почему-то, уйдя от нее, начинают крепче любить, строже беречь, нежнее лелеять то, что имеют в своей жизни.

Их поражает бацилла ясеневщины — единственная счастьетворная заразная болезнь.