Убить Зверстра

Но до откровенной расправы со мной дело не дошло. В события вмешался рок в лице Ясеневой, потому что именно она задавала темп его ходу, не то, что мы — мелкота пузатая.

— Ира! — позвала она меня, приоткрыв дверь кабинета. — Иди, побудь со мной.

Мы с тревогой переглянулись, и я заторопилась из зала. Летела через коридор, заставленный пачками книг, сбивая на ходу все, что попадалось под ноги, потому что из нас троих одна я знала о вчерашнем происшествии и неизвестно почему винила в нем себя.

— Мне нехорошо, — сказала Ясенева, когда я на всех парах залетела в кабинет.

Я это и сама увидела. Ее лицо посерело, во впадинах и складках залегла чернота, под глазами появились отеки, край которых опускался ниже скул и окаймлял их, проходя по верхней половине щек. На нее было жалко смотреть.

— Что случилось? — процитировала я Настю. — Может, давление подпрыгнуло?

— Скорее всего, да.

Дарья Петровна щурила глаза, говорила короткими фразами, и было видно, что даже они даются ей с трудом.

— Надо вызвать «скорую», — я схватила трубку.

— Не сейчас. Потом. Сначала я хочу переговорить с Москвой.

— Опять? — возмутилась я. — Вы что, снова сидели у окна?

— Набери мне номер, — вместо ответа четко и требовательно попросила она.

— Прекратите, вам в больницу надо.

— Мне снился плохой сон…

— Это ассоциативное, — намекнула я на вчерашние треволнения, которые вполне могли проскользнуть и в сон.

— Нет, где-то витает реальная беда. Вдруг что-то с ним. Надо позвонить.

— Вы больны, он это поймет по голосу. Зачем волновать человека? Ему надо быть в форме, чтобы много работать, — пыталась я урезонить ее мнимой с моей стороны заботой о том, кого подразумевала Ясенева. Будьте покойны, он свое нигде не упустит и себя из любого дерьма вытащит, обливаясь при этом лучами славы. Что уж говорить о здоровье?

— Я буду краткой. Не поймет. Ему не до меня.

— Дурак он, что ли? — возмутилась я.

Как же! — подумала я. — В свои пятьдесят лет где он еще возьмет такую преданность.

Но ей этого не сказала, молча набрала номер.

— Слушаю? — прозвучал в трубке баритон, воспетый в ясеневских поэмах.

Я передала трубку шефине.

— Это я, — сказала она. — Здравствуй, дружок.

Можете мне не рассказывать, я и так знаю, что он ответил. Сколько раз мне приходилось быть невольной свидетельницей этих душераздирающих свиданий по телефону! Что они вкладывали в свои словесные формулы? Что прочитывали в интонациях друг друга? Чем наполнялись при этом их сердца? Что выплескивали из себя? Знали только они двое.

— Ой! — наверняка, воскликнул он, застигнутый неожиданностью. — Ну, как ты там? Господи, как я рад тебя слышать!

— По-прежнему. Как у тебя дела?

— Работаю, — он всегда так отвечал на этот вопрос. Другие, видите ли, гуляют.

— Это понятно. Тебе в марте сдавать «Триаду», ты успеваешь?

— Да, и уже нарабатываю материал на новую вещь. Как ты? — допытывался он. — Меня тревожит твой голос.

— Вне серий? — она пропустила мимо ушей его вопрос.

— Нет, это будет третья книга из цикла «Бывалые парни».

— Молодец. Да, там есть о чем пописать. Как здоровье?

— Немного сердце беспокоит, но это пустяки. Что с тобой? Главное, я рад тебя слышать.

— Я знаю. Береги себя.

Весь разговор. Можно чокнуться возле них. Как дети. Нет, но какой накал!

— Вызывай «скорую», — поступило разрешение от Ясеневой позаботиться о ней.

Не думайте, что Ясеневу баловали вниманием городские власти, так уважали ее, как она того стоила, заботились о ней. Ничего подобного — она им была не в масть. Наши власти — не тех кровей, не к ночи будь сказано. О ней, конечно, слышали, при встречах узнавали, но лишь куксились от невозможности укусить ее, не более того.

Поэтому «скорая» не везла Дарью Петровну в элитные больницы, расположенные в затемненно-тихих центральных кварталах города, где чинно обитали застарелые недуги и лихорадочно собирала незапланированный урожай старуха в белом.

Нет, Ясенева просила везти себя в больницу, где командовала парадом ее старинная знакомая. Больница располагалась на берегу живописной реки. Проложенные там дорожки терренкуров, подстриженные кустарники, тенистые заросли жасмина и барбариса, цветники — с окончанием благословенных времен пришли в запустение. Больнице еле-еле удавалось выжить, но там все еще по-настоящему лечили людей.

— Что вам приснилось? — спросила я, пока мы ждали машину.

— Мохнатое чудовище. Беда приснилась.

— Ваша болезнь — тоже беда.

— Сон был не обо мне. Я прикасалась к чьей-то беде, понимаешь? Я ее искала и нашла. Что мне предстоит?

Медицинская бригада, приехавшая по вызову, была нам знакома: врач Головач Владимир Сергеевич и медсестра Надя. Они измерили Ясеневой давление.

— Цифры не высокие, — сказал Владимир Сергеевич. — Девяносто на сто пятьдесят, но для вас и это опасно. Дарья Петровна, вам нельзя писать поэзию. Вы ведь знаете, там много эмоций, а они вам вредны. Пишите прозу.

— Я и прозу пишу, — упрямилась Ясенева. — Причем здесь поэзия?

— Можете писать все, что угодно, но делайте это, как все люди: пишите холодно, без надрыва. Эти скачки давления когда-нибудь для вас плохо кончатся.

— Пройдет, я думаю.