Убить в себе жалость

Ему было невероятно сложно объяснить ей причины, по которым они редко виделись. Ей только девять лет, но чувствовалась в ней не просто потребность в объяснениях отца, а четко усвоить для себя, понять… и простить. Потому что Олег нуждался в прощении, во всяком случае так он понял, общаясь с ней, ведь в каждом ее вопросе сквозило нетерпение, особенно первые минуты, это уже после, когда наконец оба стали привыкать друг к другу и говорили, перебивая, между ними возникла та невидимая, когда-то прерванная связь.

Томительным было признаться себе в том, что вынуждены оба привыкать друг к другу. Но ничего не поделаешь, даже непродолжительная разлука требует некой адаптации, а тут месяцы.

Олегу хотелось, чтобы дочь знала, явственно представила его, стоящего под холодным дождем и устремившего тоскливый взгляд на ярко освещенные окна. Но он предвидел вопрос дочери: "А почему не зашел?" — и не знал на него ответа. Виной тому — громадный промежуток времени, именно время заставило его относиться к девочке, как к взрослой. Но опять же это только первое время, потом все стало на свои места.

И вот неожиданное откровение Яцкевича и его подтолкнули к открытому разговору.

— С дочкой вчера встречался, — улыбнулся Олег.

Яцкевич равнодушно воспринял это известие.

— Не подумываешь сойтись со своей бывшей? — спросил он.

— Честно? — поймав необязательный в этом случае кивок собеседника, Олег продолжил: — Если честно, Андрей, то бегом. Но не из-за жены, нет, хотя и по ней скучаю. — На его лицо набежала грустная улыбка. — Вчера с дочуркой часа полтора гулял.

— Отцом-то тебя она называла?

Олег долго молчал.

— Знаешь, — наконец произнес он, — она, конечно, не взрослая, но в ней определенно есть детская дипломатия, раньше я об этом не догадывался. Называла, — глаза Олега погрустнели еще больше. — А отчима за глаза предпочла называть Васькой. Олимпийским, — добавил Шустов и пояснил: — Он работал начальником цеха на фабрике пластмассовых изделий, в свое время наладил производство полиэтиленовых пакетов, с изображением олимпийского Мишки, в частности. Натаскал домой столько пакетов, что до сих пор не кончились. В магазин — с "Мишкой", вторую обувь в школу тоже таскает в таких же пакетах. Не обижается, спрашиваю? Качает головой: "Ты что, папа! Обидится. Я даже маме не говорю, что дала ему прозвище". — "А почему не Мишкой, спрашиваю?" — "Так ведь он Василий Геннадьевич, отвечает". Да, говорю, так даже забавней.

Олег умолк, бросив на товарища смущенный взгляд.

— Ты тоже помалкивай, Андрей. Это личное. Если хочешь — ты поплакался мне, я — тебе.

— Заметано, командир, — улыбнулся Яцкевич.

Андрей в очередной раз убедился, что Олег не может быть причастен к смерти Светы Михайловой и Валентины Ширяевой. Во-первых, Андрей искал и не мог найти причин, по которым Олег мог дать согласие на этот зверский акт. Трудно, почти невозможно представить себе Олега, самолично затягивающего удавку на хрупкой шее девочки. Если все же предположить, то снова нужны причины; вразумительного ответа не было. Скорее всего это вопрос к Рожнову — почему Михаил Константинович заранее был уверен в Олеге. Или к Мигунову, который разработал этот кровавый план. Что, поставили перед фактом? И это вряд ли. Невозможно всех поставить перед фактом: и Рожнова, и Олега, и Тимофея. Это уже пахнет групповым умопомешательством.

Но вот сейчас — как ни странно, после откровенного разговора с Олегом — можно угадать за откровениями Шустова если не оправдание, то отговорку, которая могла сойти разве что в Америке, где, судя по художественным фильмам, психов было больше, чем здоровых умом. Но Шустов жил в России, и причина выглядела болезненно-ненормальной: вот он посчитал, что навсегда потерял свою дочь, она называет папой чужого человека (хотя и обладает удивительной способностью к детской дипломатии), от этого сама стала чужой, в какой-то степени даже неприятной, потому что она далеко, не часто думает о своем настоящем отце, на воспоминания о котором в семье наложили табу. А он любит свою дочь и ненавидит ее, а ненависть, в свою очередь, рождает мысли, от которых бросает в дрожь, больше похожую на барабанную дробь перед казнью.

Бред. Ересь. Вдвойне, потому что эти думы принадлежали не Олегу, а его товарищу, на умственную работу которого также был наложен запрет. Характеризовали его или нет — вопрос пятый. Голова лопалась от напряжения, мысли прятались друг за друга, чередуясь с невероятной быстротой, рождая в голове немыслимые картины.

"Быстрее!" — вот Олег держит в руках слабеющую на глазах девочку. Перед его взором расплывчатое лицо "дауна". Тимофей толкает паренька прямо в изуродованный живот жертвы. Пальцы девочки впились в лицо друга. Олег отворачивается (все же отворачивается), торопя время, туже затягивает на шее детскую скакалку.

Кто? Вычисление второго участника преступления так или иначе наводило на мысль о неразрешимых задачах. Как в парадоксе: "В деревне жил только один цирюльник, который брил всех, кто не брился сам. Кто брил цирюльника?" Кроме бессмысленных, на этот вопрос ответа нет.