Убить пересмешника

Аттикус не ответил. Я оглянулась на мистера Канингема, у него тоже лицо было невозмутимое. А потом он поступил очень странно. Он присел на корточки и обеими руками взял меня за плечи.

– Я ему передам от тебя привет, маленькая леди, - сказал он.

Встал, выпрямился и махнул огромной ручищей.

– Пошли отсюда! - крикнул он. - Поехали, ребята!

И так же, как пришли, по двое, по одному они двинулись, волоча ноги, к своим расхлябанным машинам. Захлопали дверцы, зачихали моторы - и все уехали.

Я обернулась к Аттикусу, а он, оказывается, отошёл и прислонился лбом к стене тюрьмы. Я подошла и потянула его за рукав.

– Теперь мы пойдём домой?

Он кивнул, достал платок, утер лицо и громко высморкался.

– Мистер Финч, - позвал из темноты, откуда-то сверху, тихий хриплый голос. - Они ушли?

Аттикус отошёл от стены и поднял голову.

– Ушли, - сказал он. - Поспи немного, Том. Они не вернутся.

С другой стороны в темноте раздался ещё один голос.

– Уж будьте уверены, что не вернутся, - сказал он резко. - Я всё время был начеку, Аттикус.

Из окна над редакцией «Мейкомб трибюн» высунулся мистер Андервуд с двустволкой в руках.

Было поздно, я устала, глаза у меня слипались: казалось, Аттикус и мистер Андервуд проговорят до утра, один - высунувшись из окна, другой - задрав к нему голову. Наконец Аттикус подошёл к нам, погасил лампочку над дверью тюрьмы и подхватил стул.

– Можно, я его понесу, мистер Финч? - попросил Дилл.

За всё время это были его первые слова.

– Спасибо, дружок.

И мы пошли к банку - Аттикус с Джимом впереди, я и Дилл за ними. Дилл тащил стул и поэтому шёл медленнее. Аттикус с Джимом ушли вперёд, и я думала, Аттикус его здорово ругает - почему не пошёл домой, - но ошиблась. Они как раз поравнялись с фонарём, и видно было: Аттикус поднял руку и взъерошил Джиму волосы - никаких других нежностей он не признавал.

16

Джим услышал меня. Заглянул в дверь. А когда подошёл к моей кровати, в комнате у Аттикуса вспыхнул свет. Мы застыли на месте и не шевелились, пока свет не погас; мы слушали, как Аттикус ворочается, и ждали. Наконец опять стало тихо.

Джим увёл меня к себе и уложил.

– Постарайся заснуть, - сказал он. - Послезавтра, может быть, всё уже кончится.

Нам пришлось возвращаться очень тихо, чтоб не разбудить тетю. Аттикус заглушил мотор ещё на дорожке и руками втолкнул машину в гараж; мы вошли с чёрного хода и молча разошлись по своим комнатам. Я очень устала и уже совсем засыпала, и вдруг мне привиделся Аттикус - он складывает газету и сдвигает шляпу на затылок, а потом - Аттикус посреди пустой, замершей в ожидании улицы сдвигает на лоб очки. Меня точно ударило, только тут я поняла, что произошло в этот вечер, и заплакала. Джим просто молодец, он и слова не сказал, что, когда человеку скоро девять лет, ему реветь не пристало.

Утром ни у кого не было аппетита, только Джим уплел три яйца подряд. Аттикус посмотрел на него с откровенным восхищением; тетя Александра крохотными глоточками пила кофе, от неё так и веяло холодом. Дети, которые по ночам тайком удирают из дому, - это позор для семьи. Аттикус сказал - он очень рад, что этот позор подоспел вовремя, но тетя сказала:

– Глупости, мистер Андервуд всё время был начеку.

– А знаешь, это очень забавно, - сказал Аттикус. - Ведь Бракстон терпеть не может негров, даже близко их не подпускает.

В Мейкомбе мистера Андервуда считали закоренелым нечестивцем; его отец сыграл с ним злую шутку - окрестил сына Бракстоном Брэггом, и он всю жизнь очень старался заставить окружающих про это забыть. Аттикус говорил: кого назвали в честь генералов Южной армии, тот рано или поздно становится горьким пьяницей.

Кэлпурния подала тете Александре ещё кофе, и я поглядела на неё умоляюще и убедительно как могла, но она только головой покачала.

– Ты ещё мала для кофе, - сказала она. - Когда дорастёшь, тогда я тебе и так налью.

Я сказала - может, кофе мне полезно для желудка.

– Ладно, - сказала Кэлпурния и взяла с буфета чашку. Налила в неё столовую ложку кофе и до краев долила молоком.

В благодарность я показала чашке язык, подняла глаза и увидела меж бровей тети предостерегающую морщинку. Но это она хмурилась на Аттикуса. Она подождала, чтоб Кэлпурния ушла на кухню, и тогда сказала:

– Не говори так при них.

– Как именно и при ком именно? - спросил Аттикус.

– При Кэлпурнии. Ты сказал при ней, что Бракстон Андервуд терпеть не может негров.

– Ну, Кэл, разумеется, и сама это знает. Это всему Мейкомбу известно.

В те дни я стала замечать едва уловимую перемену в отце, она чувствовалась, когда он разговаривал с тетей Александрой. Он не то чтобы злился, а всё-таки её осаживал. Вот и сейчас в голосе его послышалась жёсткая нотка.

– Всё, что можно сказать у нас за столом, можно сказать при Кэлпурнии, - отрезал он. - Она знает, что она значит для нашей семьи.

– Мне кажется, это плохая привычка, Аттикус. Это их поощряет. Ты же знаешь, какие они болтуны. Обо всём, что за день случится в городе, ещё до вечера известно всему негритянскому кварталу.

Отец положил нож.