Убить некроманта

Господь Вседержитель, как я их всех ненавидел, как я устал от них, как я устал от этого вечного шуршания паскудных крыс под моей постелью! И чем больше узнавал — тем заметнее становилась эта тошная усталость.

Опальный премьер с опальным казначеем во главе с канцлером, которого я ещё не отправил в отставку, организовали потрясающе аккуратный заговор. Без лишних, очень хорошо организованный, совершенно без шансов на провал.

Они не учли только Бернарда, потому что о нём не знали. И меня спасла лишь моя призрачная Тайная Канцелярия.

Всё правильно — с чего это мне боятся, что меня отравит Марианна? Ей это абсолютно невыгодно. Ей выгодно, чтобы я до ста лет прожил: случись что со мной — и она от беды не гарантирована. Так что если бы не Бернард — я бы выпил.

А Марианна — обыкновенная деревенская баба. Любит меня, видите ли. Любит — не угодно ли? А думать, ну хоть о самых простых вещах подумать — физически не в состоянии. Она поверила, что мужчину можно заставить пожелать расплывшуюся скандальную жабу, если напоить его какой-то дрянью. Как весело.

А Эмме они сообщили, что я собираюсь выслать Марианну в глухую северную деревушку. И та, разумеется, разболтала своей госпоже. Бабы не могут молчать.

Эмме даже платить не потребовалось. Они заплатили знахарке. Яда в кубке хватило бы на сотню солдат — отличная концентрация. Знахарка взяла полторы тысячи золотых, и ещё пять ей обещали, когда я отправлюсь к праотцам. Её убедили, что она делает благое дело: ещё бы, любой скажет, что убить некроманта — это святое.

Ещё я узнал, что бывший премьер писал Розамунде. В том смысле, что, по наблюдениям дворцовых астрологов, в стране грядут большие перемены — и «примите уверения». Я читал письмо, написанное Розамундой в ответ.

Она надеется и уповает только на Господа. А о ворожбе, шаманстве и лжепророках даже слышать не может. Премьеру сочувствует, но всё решает государь, а на прочее — воля Божья.

И я тогда так и не понял, что это такое: её глупость, её осторожность или своего рода шифр. Может, всего понемногу. Мне не хотелось уточнять степень виновности Розамунды — зря, конечно, но уж больно было противно.

Я читал протоколы допросов. И присутствовал при допросах. Под пытками — в том числе. Меня тошнило от увиденного и услышанного. Иногда мне до судорог хотелось, чтобы всё кончилось. В такие моменты я посматривал на запечатанную воском бутыль с ядом почти вожделенно.

Но как-то после очень тягомотного дня мне приснился яркий сон.

Как будто я в каком-то странном месте вроде подземелья. Но в нём сад. Мрачный, полутёмный, и над деревьями, вижу, вроде бы, каменный свод. И по этому саду верхом на белом крылатом коне ко мне едет Магдала, а рядом Нарцисс ведёт коня за узду. И они, кажется, живые, но усталые, бледные — и на меня смотрят грустно.

Я хочу идти, даже бежать к ним, но откуда-то сверху падает какая-то шипастая решётка. И мы через эту решётку просовываем руки — но никак почему-то друг до друга не дотронуться.

Тогда я говорю:

— Какого демона они меня к вам не пускают?! Я что, зря травился, что ли?

А Магдала отвечает, и насмешливо, и печально:

— Мы не в равном положении. Нас с Нарциссом убили, а ты, Дольф, струсил и сбежал. Всё бросил на произвол судьбы. Отдал Междугорье таким, как Ричард. Поэтому мы увиделись только на минутку.

Я говорю:

— Как же так?

Нарцисс, вроде бы, плачет, а Магдала горько усмехается. И около нас появляются какие-то тени с крыльями. И над друзьями моими открывается что-то вроде светящейся лестницы вверх, за этот свод, в лучезарные небеса, а у меня под ногами разверзается какая-то огненная пропасть — и я туда лечу…

Проснулся я в поту и в слезах, зато — с прекрасно работающей головой. И всякие бредовые мысли насчёт посчитаться с жизнью меня больше никогда не посещали.

Было стыдно перед памятью Магдалы.

К середине лета большой судебный процесс закончился.

Всю милую троицу заговорщиков я приговорил к четвертованию с конфискацией в пользу казны. Сразу стал впятеро богаче. Их челядь, всех, кто имел хоть маломальское отношение к этой истории — приказал повесить. Знахарку Брунгильду святые отцы и без меня сожгли как ведьму и отравительницу.

Эмму я пощадил ради чучельника. Жак был мне нужен и работал с принципиальными вещами. Мне не хотелось получить от него какой-нибудь трюк в отместку. Поэтому, когда он пришёл у меня в ногах валяться, я его выслушал и успокоил, а Эмму потом приказал освободить и отослать к нему в дом. Но больше никогда не звал её ко двору.

Её дочку, в этой истории не замешанную, мне тем не менее рядом держать не хотелось. И я дал её мужу чин капитана и отослал в один из дальних гарнизонов в качестве коменданта. Повышение, жалованье — но убрал из столицы.

А насчёт высших придворных должностей решил, что увольнять с них надо только посредством эшафота.

Столичные жители посчитали, что у меня начинается паранойя. И что я перепугался за свою шкуру. Даже как-то странно, что я раньше не перепугался.