Убить некроманта

Молва уложила меня в постель с собственным сыном, но это — такой безумный бред, что глупо даже принимать его всерьёз. Просто у Людвига неистребимая привычка в отсутствии посторонних называть меня на «ты» и «Дольф», иногда он забывается и при людях — вероятно, кто-то сделал неверные выводы. Да, Людвиг теперь стал потрясающе красив. Чем старше он становится, тем заметнее, что он — сын Розамунды, но, что забавно, иногда весьма заметно, что он — и мой сын тоже. Он похож на эльфийского рыцаря из древних баллад. У него чудная осанка, точёное лицо, он надменен и горд, его фиалковые глаза сводят с ума девиц, но он холоден и брезглив, вдобавок — занимается безнадёжными поисками любви, как я когда-то. Он — мой товарищ, мы вместе тянем этот проклятый воз рутинной работы, которая называется управлением государством. Он — бесценный помощник, интригант, умеет разговаривать даже с теми, к кому я в жизни не нашёл бы подхода, кроме эшафота. Он никогда не жалуется.

Я думал, что прекрасное лицо и рыцарская стать помогут ему обрести счастье, но они, похоже, только мешают. Иногда я дико жалею, что Людвиг не унаследовал Дара — так мне было бы спокойнее.

Тодд до сих пор мил. Он не так умён, как Людвиг, и далеко не так хорош внешне — в нём есть нечто плебейское, зато он весел и отважен. У него круглые глаза и яркий румянец, он мгновенно толстеет, как только Людвиг перестаёт таскать его по делам или на охоту, но зато он прекрасно смеётся. В последнее время я отношусь к его матери лучше, чем к собственной жене… Добрая толстуха и память, память… Тодд всё понимает правильно, считает себя, по-моему, правой рукой великолепного Людвига, но всё-таки — не ровнёй ему… И это, возможно, к лучшему.

Людвиг, как и я, не способен на «святую мужскую дружбу». В его мире существуют старшие — в моём лице и в лице Оскара — и младшие — не смеющие претендовать на равенство. Я его понимаю. Кровь.

Жаль, что не проклятая…

Иногда я пытался погреться, взяв кого-нибудь к себе в постель. Чем серьёзнее укрепляется королевская власть, тем больше желающих. Девицам иногда удавалось меня развлечь… правда, не более того. Некоторые придворные фантики мужского пола в надежде на привилегии, титулы и земли изображали, бывало, что ради моей любви готовы на такие вещи, которые даже чудесный Питер считал развратом. Но — меня по-прежнему тошнит от проституции. В последние годы я часто не мог заснуть по ночам и сидел в своём любимом кабинете в обществе Агнессы и Рейнольда — перебирал старые жемчужные чётки, с которых совсем стёрся перламутр, а сами жемчужины потрескались. И все три тени ко мне приходили в такие ночи: Нарцисс с его переменчивыми кроткими глазами, в ожерелье, завязанном узлом, Магдала — ледяной ангел в малиновом берете с соколиным пером, ухмыляющийся Питер на полу рядом с креслом, поставив локти на мои колени…

Жизнь без них иногда приобретала привкус абсолютной безнадёги. Я просто работал.

Как всегда.

Пока неделю назад я не заметил это в своём лице, когда смотрел на отражение в зеркале. То-то Дар жжёт меня без видимого повода… А вечером пришёл Оскар.

В последнее время мне странно на него смотреть. Я постарел, рядом со мной его безвременье ещё парадоксальнее. Я помню время, когда он казался мне запредельно старым, потом — моим ровесником. Теперь Оскар кажется мне юным.

Смешно…

— Мой дорогой государь, — говорит. Какая печаль, подумайте… — Мой бесценный государь, я должен вам сообщить…

— Ну, — говорю, — что ж вы замялись, Князь? Я же не слепой и не дурак. Отметка рока?

Он взял мою голову в ладони — поток Силы прямо в душу, ах, прах побери, сколько раз я это видел: любезность уходящему. И тёмная капля — из угла глаза, по снежному лицу. Князь, вы плачете?

— Ты, Оскар, меня отпустишь, — говорю. — Ты, конечно. Только через несколько дней, когда я попрощаюсь с детьми и закончу дела. Я позову.

— Безумный мальчик, — говорит, — ты об этом так рассуждаешь…

— Прикажешь бояться? Может, ещё каббалу на зеркале нарисовать против Приходящих В Ночи?

Он рассмеялся. Вздохнул — я ощутил лицом его дыхание, мороз, ладан.

— Государь мой великолепный, лучший в мире, не имеющий равных, — говорит. — Мой сердечный друг, ты по-прежнему не хочешь выпить моей крови? Стать властелином Сумерек, равного которому мир не знал?

Ух, и заманчиво же это было! Или — было бы?

Я вспомнил, как мой Питер когда-то сказал: «Проживу человеком — и умру как человек». Может, моя человеческая смерть приведёт мою душу туда, где я встречу их, думаю. Может, став вампиром, я обреку себя на одиночество и рутину на лишнюю сотню-другую лет. Нет уж.

— Это будет сердце? — спрашиваю. Оскар только кивнул.

— Почти у всех некромантов сердце сгорает рано, — говорю. — Я знаю. Так вот, придёшь на зов и возьмёшь мою жизнь. Я был королём людей — им и останусь. Тебе можно довериться?

Лицо Оскара показалось мне совсем человеческим, когда он пообещал:

— Вполне, ваше прекрасное величество.

Мне больше не о чём писать. Я доволен, несмотря ни на что. Возможно, меня ждут Те Самые для последнего разговора по душам — но я ничего не боюсь. Я сделал всё, что хотел.