Убить двух птиц и отрубиться

Трусики у нее были черные, блестящие, влажные, с привкусом соли, сахара, корицы и еще каких-то пряностей, настолько экзотических, что мои вкусовые рецепторы уже не могли их распознать. Я буквально зажевал их, снимая ртом, причем знал, что это только закуска. Кустик оказался еле заметным и темным, а вовсе не осветленным, как у Мэрилин. Я лизал его жадно, отчаянно, как человек, который пытается ухватить мираж в пустыне. Я чувствовал животное тепло, поднимающееся от ее бедер к моему лицу, обжигающее, как топка. Я остановился на секунду и, подняв голову, посмотрел ей в лицо. Глаза у Клайд сверкали, как у тигра. Я поскорей вернулся к своей аппетитной работе и больше поднимать голову не решался.

Мой язык нырял то глубоко, то не очень, я обходил все судно от носа до кормы. Она прижала мою голову к себе обеими руками, а я трудился, как каторжник экстаза, до тех пор, пока, наконец, человечку в лодке не стала угрожать опасность выпасть за борт. Я попытался взобраться на нее, но она держала меня с силой сумасшедшей амазонки. Вдруг ее спина изогнулась и она вскрикнула — точнее, приглушенно зарычала. Ее ногти глубоко впились мне в шею, и она продолжала удерживать меня прямо напротив раскаленного жерла вулкана. Ничего лучше этого уже быть не могло. «Любить тебя непросто», — вспомнил я песню Бонни Тайлер.

Я вытащил напечатанный лист из машинки, но выбрасывать не стал. Я перечитывал написанное при свете торшера, прихлебывал тепловатый кофе и нервно прохаживался взад-вперед перед темнеющим окном. Я ничего не понимал: все это выглядело как неуклюжая попытка написать горячий порнороман. Но это написал я, и выбросить эту страницу у меня почему-то не хватало решимости.

А что если окажется, что я отправил в помойку нового Генри Миллера? Швырнул в корзину Д. Г. Лоуренса? Как может сам автор решать, что плохо, что хорошо, а что и вовсе великое произведение? Нет уж, пусть это вырежет редактор. Или нет, в жопу редактора Пусть решают критики. А если критикам не понравится, то критиков тоже в жопу. Не было еще ни одного человека, который в детстве мечтал стать критиком. И памятника критику нигде не стояло и не стоит. И даже полового члена на критика не стояло и не стоит.

Я закурил и поставил еще кофе. Была половина третьего ночи, а я все еще мерил шагами свою квартирку, как заключенный камеру или как зверь клетку. В тот момент я очень хорошо понимал и заключенных, и зверей. Все это было ненормально, я сходил с ума: вместо того, чтобы спать ночью — мысленно выкрикивать обвинения редакторам и критикам, которых к тому же у меня пока и нет. Но в моих мыслях была и малая толика разума. Качество — это очень субъективное понятие, в отличие от количества. Если уж выбирать между ними, думал я, то я — за количество. Хорошо это написано или плохо — в конце концов, разницу увидит только жалкий писатель-неудачник, превратившийся в критика. А написать роман, если вас обуревают сомнения, невозможно. Да, самое драгоценное для автора качество — это отсутствие сомнений в том, что ты делаешь. И неважно, насколько ты талантлив. Если внутри тебя завелся голос, который нашептывает: «Это никому не понравится, это никто не купит», — то ты никогда не закончишь книгу. Будь ты хоть Оскаром Уайльдом, страдающим за решеткой, но если тебя посетили сомнения в том, что ты пишешь, то лучше заняться чем-нибудь другим. Например, подумать о том, не стать ли критиком.