Убийство в долине Нейпы

— Мы начали нашу экскурсию с той части виноградника, где растет сорт мерло — один из знаменитейших, — объяснил Брайант. — Он созревает раньше других, поэтому мы собираем его первым. А это имеет для нас решающее значение. Главный наш продукт — красное бордо, а бордо — это по традиции смесь нескольких видов винограда с каберне совиньон. Каберне дает вину основу, так сказать, тело и силу, а мерло — придает ему мягкость.

Мы ходили по виноградникам, пока ноги у меня не налились свинцом от усталости. Было очень тепло, и пока одна половинка моей души мечтала вкушать прохладу в гондоле воздушного шара на высоте пять тысяч футов, другая была вынуждена впитывать цифры и факты, которыми меня пичкал Брайант: сколько тонн винограда собирают с акра, и сколько это будет в пересчете на гектолитры, и в каких случаях виноградникам требуется искусственное орошение, и какие сорта наиболее чувствительны к болезням и вредным насекомым, какова роль туманов в предохранении созревающих гроздьев от перегрева — эти и миллион других тонкостей влетали мне в голову и так же быстро оттуда улетучивались.

Наблюдая за сборщиками винограда, я подумала об убитом мексиканце и вдруг почувствовала уверенность, что смерть его каким-то образом связана с виноделием.

Кажется, мы ходили по виноградникам целую вечность, но наконец отправились на винзавод. Мы последовали за трактором, тянувшим за собой прицеп, нагруженный гроздьями мерло, прошли под аркой на вымощенную камнем территорию монастыря и приблизились к зданию, где когда-то находились монашеские кельи. Теперь рядом с домом была оборудована разгрузочная площадка. Здесь, с помощью электролебедки, кузов перевернулся, и все его содержимое посыпалось в воронку большого стального бункера, поверхность которого была заподлицо с разгрузочной площадкой. Заглянув через поручни ограждения, я увидела внизу кувыркающиеся, перемешивающиеся виноградные гроздья, листья, стебли — непрерывно вращаясь, огромный архимедов винт втягивал их в тесное отверстие. Дальнейшее было скрыто от наших глаз.

— Это дробильно-прессовый агрегат, — объяснил Брайант. — Сначала он отделяет гребни от ягод, затем давит виноградины, отжимает сок и перекачивает его в чаны для брожения.

Я вспомнила старинные картинки, на которых босоногие, а то и почти голые крестьяне — мужчины и женщины — трамбовали ногами виноград в огромных деревянных корытах.

Зайдя с другой стороны бункера, мы обнаружили Джона. Он снимал показания с какого-то приборчика.

— Проверяет соотношение сахара и кислоты, — сказал Брайант.

Джон и здесь не удостоил меня беседы. Он коротко нас приветствовал и снова склонился над прибором. Я старалась не выглядеть слишком разочарованной и объяснила себе его нелюбезность занятостью. Брайант рассмеялся.

— Не обижайтесь на него, он всегда такой замороченный на уборке. Стоит ему хоть чуть ошибиться в подсчетах и принять неверное решение, год кончится плохо — дело обернется недобором бутылок марочного вина.

Я заметила рабочего, который сыпал из пакета в бункер какой-то порошок.

— Двуокись серы, — пояснил Брайант, — чтобы убить нежелательные бактерии и не дать вину закоричневеть.

Затем Брайант повел меня в само здание винзавода, где после жары на виноградниках прохлада показалась мне прямо-таки райским подарком. Не считая доносившегося снизу из подвала слабого рокота давильного механизма, тишина в здании была почти полной.

— Здесь у нас — кувьер, — объяснил Брайант.

По стенам тянулись сверкающие трубопроводы, через них виноградное сусло перетекало в огромные чаны из нержавейки, емкостью от 20 до 500 тысяч галлонов. А то, что после завершения брожения снова откачивали из чанов, было уже вином.

Я перезарядила камеру, и мы спустились в тускло освещенные подвалы, давным-давно построенные руками трудолюбивых французских монахов. Там под каменными сводами было еще прохладнее, темнели ряды дубовых бочек, больших и малых, стеллажи, аккуратно заполненные бутылками, казались бесконечными, пьяняще пахло вином. Я мало обращала внимания на Брайанта, рассказывавшего об ежегодном «перелопачивании», то есть о переливании из одной бочки в другую, о «букете», «изысканности» или «законченности» вина. Он то и дело зачерпывал из дубовых бочек, чтобы проиллюстрировать сказанное. Столь же невнимательно я выслушала его извинения по поводу того, что эта откупоренная им бутылка оказалась «немой», а та «незрелой», поскольку вино, видимо, хранилось в бочке, где одна клепка подгнила. Потом мы сидели на бочках и болтали в подвальном полумраке, а я представляла себе монахов-иезуитов в капюшонах в этом же погребе — теперь от них разве только прах остался, а тогда, при колеблющихся язычках пламени свечей, они тоже возились тут с винными бочками и бутылками… Теплые, дружеские интонации Брайанта, изумительное вино в стакане вознаградили меня за четыре часа утомительной экскурсии, вобравшей в себя процесс длиною в четыре года — от грозди на ветке до золотистой влаги в бокале.