Убийство как одно из изящных искусств

В анналах всего христианского мира не найти записи о деянии, осуществленном совершенно изолированным индивидом и вселившим в людские сердца необоримый ужас, деянии, которое могло бы сравниться с ошеломляющим преступлением Джона Уильямса: зимой 1812 года, на протяжении часа, он опустошил целых два дома, истребив подчистую оба семейства, чем и утвердил свое непререкаемое главенство над всеми потомками Каина. Описать достоверно обуревавшее людей исступление чувств попросту немыслимо: целые две недели одни неистовствовали в горячечном негодовании, другие метались в лихорадочном страхе. В последующие двенадцать дней, из-за беспочвенного предположения, будто неизвестный преступник покинул пределы Лондона, паника, взбаламутившая великую столицу, расползлась по всему острову. Сам я в то время обретался миль за триста от Лондона: там, как и повсюду, царило неописуемое смятение. Некая лично знакомая мне дама, жившая по соседству со мной в огромнейшем доме и находившаяся, ввиду отъезда мужа, в обществе лишь самой немногочисленной прислуги, не успокаивалась, пока не запирала последовательно целых восемнадцать дверей (в доказательство своих слов она продемонстрировала мне это наглядно) при помощи тяжеловесных болтов, массивных щеколд и надежных цепочек, дабы обезопасить тем самым свою спальню от любого вторжения нежелательного представителя рода людского. Добраться до нее, даже когда она находилась в гостиной, было равносильно проникновению в осажденную крепость – под защитой белого флага – парламентера с предложением перемирия: через каждые пять-шесть шагов путь визитеру преграждала та или иная разновидность опускной решетки. Страх владел не только зажиточными людьми: многие женщины из беднейших сословий падали замертво при малейшей попытке бродяги проскользнуть за порог их обиталища, хотя те, вероятно, и в мыслях не имели ничего худого, помимо грабежа, однако несчастные хозяйки, сбитые с толку лондонскими газетами, принимали обыкновенного вора за грозного столичного потрошителя. Между тем одинокий художник, вкушая покой в самом сердце Лондона и укрепляя свой дух сознанием собственного величия, подобно доморощенному Аттиле[141] – «бичу Божиему»; человек, «ходящий во тьме» и видевший в убийстве (как впоследствии выявилось) источник пропитания, экипировки и средство для достижения жизненного успеха, безмолвно готовил веский ответ периодическим изданиям – и на двенадцатый день после дебюта возвестил о своем присутствии в Лондоне публикацией, которая довела до всеобщего сведения абсурдность мнений, приписывавших ему пасторальные наклонности: он вторично потряс общественность, истребив без остатка еще одно семейство. Паника в провинции отчасти схлынула, когда было обнародовано доказательство того, что убийца не снизошел до сельских просторов: ни соображения безопасности, ни боязнь преследования не заставили его покинуть – даже ненадолго – грандиозную castra stativa [постоянный лагерь (лат.)] исполинской преступности, на века раскинувшуюся по берегам Темзы. Выдающийся художник отверг с презрением перспективу снискать громкую репутацию в отдаленном захолустье: он наверняка почел смехотворно диспропорциональным контраст между безвестным городком, с одной стороны, и творением прочнее бронзы – убийством такого высокого уровня, какое только он соизволил бы признать вышедшим из своей студии.