Убийство девушку не красит

Опять что-то большое и значимое, важное решалось помимо его воли. Зло взяло, что его мнение никому не интересно. Умом понимал, что предложение-то дельное, но все равно взбрыкнул:

– А если я ничего начинать не хочу? Я, может, деньги Мавроди отнесу…

– Сережа, ты не сердись на меня, – перебил Новоселов устало, – может, я слишком на тебя давлю… Мирочка бы ругаться стала, она всегда говорит, что я толстокожий и никого кроме себя не слышу.

Он удрученно вздохнул и в очередной раз потер очки.

– Ты поверь, я много вариантов перебрал. Чтобы, как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Нужно на годы вперед решать и не ошибиться. Ты, разумеется, волен самостоятельно решать, распоряжаться по своему усмотрению. Я перед тобой отчитался, а дальше ты сам. Вам, молодым, кажется, что вам все и всегда виднее. Но и мы, старики, чего-то да стоим. За нами время стоит, опыт… Я тебя, как марионетку, за ниточки дергать не собираюсь, но и ты помни, что мы с тобой перед Димой в ответе. Теперь твое время настает. А Мавроди неси, что не отнести, только лучше бы ты деньги тогда, два года назад, в помойку бросил. Бесплатный сыр только в мышеловке бывает… Ты не ерепенься, готовься к тому, что тебе тяжелое дело предстоит.

– А если я не справлюсь? Я же в коммерции, как свинья в апельсинах.

– Конечно, один не справишься. И главное, чтобы ты, как можно дольше, это понимал. Не лихачил и в авантюры не пускался. Главное, Сережа, в каждом деле – стабильность. Стабильность и развитие. А один не будешь. Ты, надеюсь, не думаешь, что я два года один работал. И Боря тебя не оставит. Я тебя познакомлю с мужиком одним по фамилии Пинхель, из наших. Не человек, а кассовый аппарат, всю жизнь главбухом проработал, на пенсию вышел и никому не нужен стал. Фабрика его кондитерская без работы стоит, его и спровадили. А мужику всего шестьдесят, работать и работать может.

И Сережа сдался. Пусть судьба его решена чужим дядей и без его ведома, резона отказываться нет. Было где-то унизительно и безрадостно, но в глубине души все энергичнее и энергичнее кричал кто-то, что все сказочно-удачно, суперски, такой шанс один раз, и то не каждому…

17

Получилось.

Больше десяти лет жизни, практически все силы и время, здоровье и нервы, все было отдано этому делу, но получилось. Но не рассказывать же ей сейчас об этом. Вряд ли ей интересно то, что он весь первый год стонал во сне, пугая мать. Что в одночасье поседел во время экономического обвала, когда казалось, что все пропадет пропадом. Что все эти годы чувствовал не только радость успехов, но и гигантскую, непереносимую ответственность не только за больных, но и за коллектив, которому нужно было регулярно, независимо ни от чего, платить адекватную зарплату, быть в курсе многих человеческих проблем. Всякий раз, когда приходилось принимать важное решение, касающееся бизнеса, ему снились кошмары.

Со временем он привык. Привык брать ответственность на себя. Советоваться с Пинхелем, с Новоселовым, с другими специалистами, но отвечать за дело лично. И никогда никого не обвинял, если не получалось. Теперь он без тени смущения смотрел в глаза Михаилу Моисеевичу и Мире Борисовне, когда встречался с ними где-нибудь в Хайфе или в Европе. С легкостью, с удовольствием помогал им, искренне заботился. Он решал и многочисленные проблемы своей матери, твердо решив дать ей на старости лет ту жизнь, которой она была лишена много лет.

Ольга Петровна быстро освоилась в море страстей и событий, гораздо быстрее вечно занятого сына. Вернула себе радость жизни, каталась на лыжах в Куршавеле, ходила по магазинам в Милане, загорала на Канарах, с удовольствием обустраивала новую, огромную квартиру и даже заводила изредка легкие романы.

Периодически ловя в глазах близких ему стариков детскую, искреннюю радость, восторг мелочей, он завидовал им, не находя в себе таких бесхитростных, добрых эмоций.

Он выстроил свою империю, начав со старого двухэтажного роддома на Охте и дойдя до известной за пределами города целой сети салонов и клиник, оказывающих самые передовые услуги. Он находил, выкраивал время, чтобы оперировать самому, и то были самые любимые его часы – часы общения врача с больными.