Убийство девушку не красит

…Часов нет, но за окном начало смеркаться. Голову стальным кольцом сжала тупая пульсирующая боль. Катя повалилась на лавку, закрыла лицо капюшоном и замерла. Не было слез, не было истерики, не было чувств. Ничего не было. Слышала, как несколько раз приближались к двери тяжелые шаги, лязгал «глазок» и шаги удалялись. Катя усмехнулась: проверяют, не повесилась ли. Не хотелось даже повеситься.

По возможности тихо кто-то открыл окошечко в двери и сочувственно спросил:

– Есть будешь?

От мысли о еде затошнило. Никто не настаивал, окошко так же тихо закрылось, не дождавшись ответа.

Надо взять себя в руки и достойно встретить… Что встретить? Она пока даже не догадывается, что ждет ее впереди. На то, что все вот-вот закончится, что вот-вот проснется, Катя уже не надеется. В голове прочно засела мысль об ошибке, которую можно пока еще исправить. Прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете, взмахнет палочкой, сбросит сверху спасительную лестницу, затянет к себе и унесет домой, кормя по дороге эскимо.

Надо взять себя в руки.

Взятие себя в руки начинается с умывания и стирки под краном колготок. Больше снять с себя нечего. Колготки Катя развешивает на тщательно протертой салфеткой чугунной батарее. На горячей батарее колготки сохнут очень быстро. Катя надевает их, а на батарею вывешивает выстиранные кружевные трусики. Цвета шампанского, ха-ха-ха!

Дверь распахивается без предупреждения. На пороге показывается широко улыбающийся охранник с двумя большими пакетами из «Перекрестка»:

– Получи. Это тебе, девка.

– Что это?

– Передача. Распишись. – Палец указывает строчку для подписи, и Катя послушно расписывается на бумажке. – Там к тебе приходили, вещи принесли. Да не дергайся ты так, ушли они уже, разрешения у них нет… Вещи получишь, когда уезжать будешь.

– Куда уезжать?…

– В тюрьму, – буднично отвечает усач-молодец. Он, возможно, неплохой дядька, и он знает, что и как говорить. В другой раз у Кати ноги бы подкосились от одного этого слова и пакеты повалились бы из рук, а сейчас Катя собранно и деловито интересуется:

– Скажите, может быть, можно мыло, полотенце и зубную щетку? И еще переодеться, мне очень неудобно в этом. И холодно. Пожалуйста.

Охранник окидывает Катю задумчивым взглядом, отрывисто бросает:

– Пойдем со мной.

В маленькой каморке он выставляет перед Катей знакомую до боли сумку.

– Много не бери, не положено…

Заботливой маминой рукой в сумку уложено все, необходимое единственному ребенку в тюрьме. Свитер и джинсы, носки и кроссовки, теплая куртка, футболки, полотенца. Большая теплая безрукавка из собачьей шерсти и такие же «лушкины» носки. Даже книга почитать. Даже журнал сканвордов. Господи, милые мои, дорогие! От такой заботы слезы сами собой застлали глаза, и руки начали трястись, зарываясь в домашние, привычно пахнущие вещи. Как, оказывается, здорово пахнут ее вещи! Чуть слышно пахнут свежестью туалетной воды, не исчезающей даже после стирки, деревом шкафа, собственным чистым телом.

– Ладно, не хнычь. Бери все, там разберешься. Когда переоденешься, я лишнее обратно унесу. Я тебе сейчас кипятка принесу, чаю попьешь.

Он и вправду приносит обычный пластиковый чайник «Тефаль» и наливает Кате через окошечко кипяток в подставленную алюминиевую кружку. Насыпав в горячую воду «Нескафе», Катя устраивает свой личный маленький пир. Пир во время чумы.

Оказывается, очень хочется есть. Хочется всего: колбасы с хлебом, сыра с булкой, конфет, печенья, зефира, бананов и яблок. Разложив по лавке свой «продуктовый набор», свое богатство, Катя кидает в рот все подряд, запивая горячим кофе, а слезы льются, льются, льются…

Чтобы не давать воли слезам, слегка осоловевшая от еды Катька, презрев все условности, раздевается и моется холодной водой. Надевает все удобное, свое, домашнее. Надевает и вспоминает: свитер подарила Машка на Новый год, джинсы куплены в Голландии на весенней распродаже, кроссовки из «Спортмастера», их они покупали вместе с Лидусей…

Э, нет, так нельзя. Вспоминать нельзя. Ничего этого нельзя вспоминать. Той жизни больше нет. Буду читать. Катя раскрывает сканворды и принимается за дело. Дело идет из рук вон плохо. В другой раз разгадала бы почти все, а сейчас только впустую перелистывает страницы. Через несколько страниц глаза ее упираются в надпись, сделанную в клеточках тоненькими карандашными буковками: «Держись. Мы делаем все. Любим».

12

Снова «камера-офис». Тот же стол, те же привинченные к полу табуретки, тот же яркий свет. За столом мужчина в простом сером костюме, портфель у ног. Лицо его Кате смутно знакомо, но откуда – не сообразить. Лет пятьдесят, небольшие залысины, очки, гладко выбритое лицо.

– Ну, привет, Катерина. Вот уж не думал, не гадал… – уютно басит он. – Помнишь, как прошлый год двадцать третье февраля отмечали?