Убийства на улице Морг. Сапфировый крест

– Вы не могли бы оказать мне услугу? – тихо произнес священник. – Видите ли, я собираю подобные необычные истории, в которых есть такое – как в случае с нашим индийским другом, – о чем вряд ли будет упомянуто в полицейском отчете. Я бы хотел, чтобы вы написали отдельный отчет об этом деле специально для меня, для моего личного пользования. У вас ответственная профессия, – сказал он, внимательно всматриваясь в глаза доктора. Мне иногда кажется, что вам известно об этом деле кое-что такое, о чем вы не стали бы упоминать полиции. У меня такая же ответственная профессия, как и у вас, и все, что вы напишете, будет сохранено в тайне. Только прошу вас, изложите все, что вам известно.

Доктор, который слушал очень внимательно, немного склонив набок голову, посмотрел на священника, сказал: «Хорошо» и ушел в кабинет, закрыв за собой дверь.

– Фламбо, – обратился отец Браун к другу, – на террасе – скамейка. Пока идет дождь, давайте посидим там, покурим. Вы мой единственный друг в этом мире, и я хочу поговорить с вами… Или помолчать.

Они удобно устроились под навесом, отец Браун против своего обыкновения принял предложенную сигару и стал молча курить, пока неистовый дождь отчаянно грохотал по крыше.

– Друг мой, – наконец заговорил он, – это очень странное дело. Очень странное.

– Да уж, – согласился Фламбо, поежившись.

– И вы, и я, мы оба считаем его странным и все же разумеем совершенно противоположное. Разум современного человека неизменно путает два различных понятия: удивительное и сложное. Это наполовину объясняет сложность понимания чудес. Чудо поражает, но суть его проста. Она проста, потому что это чудо. Это сила, идущая непосредственно от Бога (или дьявола), а не опосредованно через природу или волю человека. Вы находите это дело удивительным, потому что видите в нем чудо, магию злого индуса. Поймите, я не говорю, что здесь нет ничего сверхъестественного или дьявольского. Только Господу и дьяволу известно, что заставляет людей грешить, но в отношении того, что случилось сегодня здесь, вот моя точка зрения: если, как вы считаете, во всем виновата магия – то, что произошло, можно считать чудом, однако дело это нельзя назвать таинственным… То есть, суть его проста. Но главной особенностью чуда является то, что суть его таинственна, а способ воплощения прост. Способ воплощения нашего дела противоположен понятию простоты.

Приутихший было дождь снова набрал силу, послышались отдаленные раскаты грома. Отец Браун стряхнул пепел с сигары и продолжил:

– Особенности этого дела можно назвать извращенными, жуткими, запутанными, такие качества не присущи прямым ударам небес или ада. Как по петляющему следу узнают змею, так я по запутанному следу вижу человека.

На мгновение приоткрылся чудовищный белый глаз молнии, потом небеса опять сомкнулись, и священник заговорил снова:

– Из всех неправильностей этого дела самой неправильной неправильностью была форма того листка бумаги. Она была даже неправильнее кинжала, который отнял жизнь у Леонарда Куинтона.

– Вы имеете в виду записку, которую он написал перед самоубийством? – спросил Фламбо.

– Я имею в виду тот лист бумаги, на котором Куинтон написал: «Я принял смерть от собственной руки», – ответил отец Браун. – У этого листа была неправильная форма, мой друг. И более неправильной формы я еще не видел в этом жестоком мире.

– Но у него всего-то был отрезан уголок, – удивился француз. – У Куинтона все бумаги обрезаны подобным образом.

– Это очень странный образ, – промолвил его друг, – и по моему разумению, недобрый. Послушайте, Фламбо, этот Куинтон (упокой, Господи, его душу!) был не самым воспитанным человеком, но в душе он был художником, настоящим художником, и умел обращаться не только с пером, но и с карандашом. Почерк его трудно прочитать, но он был уверенным и красивым. Я не могу доказать того, что говорю, я ничего не могу доказать. Но я голову готов дать на отсечение, что он никогда не отрезал бы от листа бумаги такой маленький отвратительный кусочек. Если бы ему нужно было обрезать бумагу для каких-то целей, скажем, чтобы поместить ее куда-нибудь, или согнуть, неважно, он бы сделал ножницами совсем другой надрез. Вы помните контур? Это был некрасивый, уродливый контур. Неверный контур. Вот такой, помните?

И он стал так быстро чертить в темноте горящей сигарой неправильной формы прямоугольники, что Фламбо они действительно показались похожими на огненные письмена в ночи… Письмена, о которых говорил его друг. Письмена, прочитать которые невозможно. Письмена, которые таят в себе угрозу.

– Но, – промолвил Фламбо, когда его друг опять сунул сигару в рот, откинулся на спинку скамейки и стал смотреть на крышу, – если предположить, что ножницами воспользовался кто-то другой. Как он мог, отрезав уголок от листа бумаги, заставить Куинтона покончить с собой?

Продолжая рассматривать крышу, отец Браун вынул изо рта сигару и произнес:

– Никакого самоубийства не было.

– Как? – изумился Фламбо. – Тогда с какой стати он в нем признался?