Убей или умри! Оскал «Тигра»

Если у меня на душе висел тяжкий груз, то ребята достаточно быстро оправились после потери. Мы были на войне и не в первый раз теряли здесь близких людей. Я же чем дальше, тем глубже переживал произошедшее и находился на грани отчаяния. Время тянулось медленно, бездействие утомляло сильнее любой тяжелой работы. Я жаждал скорее оказаться на линии фронта и даже не для того, чтобы мстить за смерти друзей, а в надежде забыться, почувствовать скоротечность времени, где день — мгновение, а ночь — секунда.

И конечно, я жаждал расправы над неуязвимым «триста третьим». Как только я не уничтожал его в своих грезах, как только я не мстил за Отто и Карла! Говорят, что нельзя жить только ненавистью и жаждой мщения, эти чувства выжигают человека изнутри. Человек становится засохшим комком грязи. Но я только тем и подпитывал себя, а что произойдет после, меня не волновало. У меня было незаконченное дело, и только ради него я еще не пустил себе пулю в лоб, хотя такая крамольная мысль приходила на ум.

Наступление продолжалось, хотя и не так успешно, как предполагалось вначале. Борьба шла за каждый метр, мы каждую минуту теряли людей и технику. Все это мы узнавали от раненых, поступавших с линии фронта. У многих прибывших оттуда в глазах читался страх и непонимание. Впрочем, все люди, пережившие тяжелейший психологический шок, выглядели одинаково. Наверное, и мы вернулись с такими же выражениями лиц.

Кормили нас здесь неплохо, мы получали свежие газеты, которые иначе как «сортирными новостями» и не называли, реже письма из дома. Зигелю в письме пришли фотографии подросших детей, и целый день он бегал радостный, светился от счастья и порядком всем поднадоел. Мне тоже передали весточку от жены, я жадно пробежал ее глазами и убрал подальше. Перечитывать и уж тем более отвечать на письмо я пока не собирался. У меня не было на это ни желания, ни сил. Нужно было сначала разобраться в себе, мои душевные раны должны были хоть немного затянуться. Но пока этого не происходило.

Ребята за прошедшие дни успели наладить свой быт, ходили гладко выбритые, подстриженные. Мне было безразлично, как я выгляжу, но добряк Херманн настоял на своем и простирал мой комбинезон, сплошь покрытый грязью и запекшейся кровью. Наше командование было далеко впереди, и тут нас никто не трогал. Каждый понимал, что мы вынесли и в каком состоянии находятся сейчас наши расшатанные нервы. Достаточно одной искры, и человек мог вспыхнуть, сорваться. Никому это не было нужно. Штабная шушера, чистенькие адъютанты и прочий тыловой ливер обходили нас стороной, не без основания опасаясь спровоцировать «психованного ветерана» — так они называли нас за глаза.

При мне был случай, когда унтер–офицер, занимающий непыльную должность адъютанта, был чудесным образом побит ветераном под веселый смех гренадеров. Я не расслышал, что сказал унтер, но, проходя мимо, он случайно споткнулся о спавшего прямо на земле изнуренного долгими боями пехотинца. Одетый в покрытую засохшей грязью форму, гренадер сливался с пейзажем, и не заметить его было проще простого. Адъютант, брезгливо воротя нос, смотрел на встрепенувшегося и ничего не соображавшего спросонья солдата, как на выброшенную вещь. По движениям его скривившихся пухлых губ я понял, что он произносит нечто оскорбительное. Гренадер удивленно выслушал унтера и медленно поднялся.

— Это ты кому все говоришь? — пробасил он. — Это я развалился, как свинья?

Унтер побледнел, как полотно, понимая, что не на того нарвался, сделал скорбное лицо и что–то промямлил.

— А мне твои извинения ни к чему, — сощурил глаза гренадер и толкнул адъютанта в грудь. Чистюля потерял равновесие и шлепнулся на задницу, подняв клубы пыли. Пехотинец уселся на унтера и здоровенными, как лопаты, ладонями принялся выдавать ему шлепки по лицу. Никто не вмешивался. Адъютант трепыхался, пытаясь вырваться, что в конце концов ему удалось. Он вскочил и тут же рванул с места, сопровождаемый громкими насмешками зрителей.

— И эта тыловая слизь будет мне такие вещи говорить?! — возмущался гренадер.

— Ты бы полегче, Франц, — подошел к нему другой пехотинец. — Настучит он на тебя, и в штрафную роту пойдешь.

— Там тоже люди воюют! — отмахнулся Франц. — Мне после прошлого боя уже ничего не страшно. Нас танками в окопах давили! Ты видел когда–нибудь, как твоего лучшего друга на гусеницу наматывает, а ты лежишь рядом и сделать ничего не можешь? Потому что танк в сантиметре от тебя, и вот–вот по тебе так же пройдется. И ты в землю зарываешься, потому что жить вдруг захотелось?! А?!

— Успокойся, — продолжал увещевать его приятель. Он схватил Франца за локоть, пытаясь утихомирить.

— Пусти! — вырвался тот. — Да я впервые за последние двое суток заснул! До этого даже спать не мог!