У «Волчьего логова»

— Вот и познакомились, — впервые улыбнувшись, сказал Довгань. — Понимаешь, в нашем селе глушь, ни одного парня, ни одного из военнопленных (при этом он выразительно посмотрел на Николая), даже поговорить не с кем.

Они шли, разговаривали, а потом оба, как сговорившись, замедлили шаг и остановились на дороге.

— Понимаешь, мне не надо в Калиновку, — сказал Николай.

— Вообще-то и мне не туда. Шел с тобой, чтобы поговорить просто. У нас в селе такая тоска — с ума сойдешь!

Они повернули в обратную сторону и прошли несколько сотен метров. А Волынец, который был все время настороже и издали наблюдал за ними, вдруг замер от удивления: вместо Архиповича, которого он тоже хорошо знал до войны, рядом с Довганем шел совсем другой человек, совсем непохожий на бывшего секретаря райкома комсомола.

«Нет, тут что-то не то…» — подумал Волынец и решил: пока не поздно, надо подойти к ним, вмешаться в разговор.

Когда Волынец вышел на дорогу, спутник Довганя насторожился.

— Знакомься — мой друг, тоже Петро, — сказал ему Довгань.

— А это, как я догадался, Архипович? — вместо того чтобы протянуть руку, недобрым тоном спросил Волынец.

— Н-нет… Я Сидоренко, — растерянно произнес незнакомец.

Потом он внимательно посмотрел на Волынца. Шагнул к нему, еще раз заглянул в лицо, даже голову при этом склонил набок и, как к родному брату, бросился навстречу:

— Друг! Дорогой! Ты жив?

— Что за провокация? — попятился Волынец. — Я тебя первый раз вижу.

— А! Плевать на это. Зато я тебя не впервой вижу! Помнишь временный лагерь возле ставки? Помнишь первую бочку с водой, когда сами себя топтали?

Волынец смотрел на этого разгоряченного парня и начинал кое-что припоминать. А Николай Сидоренко, не ожидая ответа, продолжал:

— Это же ты делил воду, когда капитана подстрелили?

— Я…

Нет, такое не забывается.

…Это было в начале августа сорок первого. Тысячи изнывающих от жажды военнопленных… Жарища, вот уже трое суток на небе ни облачка. Их загнали за колючую проволоку и забыли. Тысячи людей умирали от жажды, от ран, задыхались от трупного запаха.

А вода рядом. В двухстах метрах от лагеря поблескивает зеркало небольшого пруда. На вышках, по углам ограды — пулеметы и томящиеся от безделья охранники.

На четвертый день ворота лагеря отворились, и слепая кляча втянула туда бочку с водой. Все, кто мог ходить или ползать, кинулись к бочке. Люди ошалели от жажды. Те, кто напирал сзади, давили передних, оказавшихся у бочки. Толпа затаптывала самое себя. И вдруг, перекрывая рев и стоны, прозвучал властный голос:

— Товарищи! Люди! Остановитесь… Так мы передавим самих себя и разольем воду.

На мгновение толпа притихла. И все увидали на возу крепкого человека лет сорока. Его решительность кадрового командира немного успокоила обезумевших людей.

— Погубим воду, погубим своих товарищей, сами погибнем. Разве можно так. А-ну отступись! Взгляните, над нами фашисты потешаются.

Он указал рукой за ограду, где группа охранников приготовилась, очевидно, к интересному зрелищу. И кто-то из этой группы вдруг выстрелил. Командир, взмахнув руками, свалился на головы тех, что плотным кольцом окружили бочку.

Петро Волынец лежал неподалеку от ворот. Когда привезли бочку с водой, его самого едва не затоптали. Когда громыхнул выстрел, люди отпрянули. Отступили назад. Командир, подстреленный охранниками, лежал под телегой. Он пытался еще что-то сказать, но его уже не слушали. И тогда, забыв об опасности, Волынец вскочил на бочку и закричал:

— Отступи! Отступи! Воду будем делить: по баклажке на четверых!

И чтобы не дать безумству людей снова взять верх, твердо сказал:

— Командиру — первому, последнему — мне. Разберись по четыре!

Волынец вздрогнул. То были жуткие минуты. Будто и теперь на него смотрели сумасшедшие глаза тысяч людей, которые погибали от жажды. Очевидно, среди них были и глаза этого парня, который пришел сегодня вместо Архиповича.

— Я тебя узнал! — говорил Николай, с удивлением и восторгом рассматривая Волынца. — Теперь я уверен, что вы наши люди. Ну а с моими товарищами скоро познакомитесь.

Через несколько дней разыскали комсомольцы и Лысячука, о котором говорила им Марфа Давыдовна. Это был худощавый, небольшого роста человек, бывший военный финансист, который теперь работал на конюшне.

Хлопцам довелось дежурить возле его хаты целые сутки, и лишь на второй день они дождались прихода хозяина. Он шел заросший, сгорбленный, в рваных кирзовых сапогах, неся что-то в мешке за плечами. Подойдя к своему разгороженному двору, воровато оглянулся. Потом подбежал к одному окну, приник лицом к стеклу, как будто хотел выяснить, дома ли хозяин. Потом заглянул в другое окно своей же собственной хаты и лишь после этого стал открывать ржавый замок.

Волынец, Довгань и Игорь издали наблюдали за ним. Вот он открыл замок и с лязгом отодвинул тяжелый засов.

— Не пустит, — сказал Волынец.

— Разве что если я подойду в форме и попрошу… — прошептал Игорь.

— Тогда, возможно, откроет, но правды не скажет, — заключил Довгань.