У церкви стояла карета

− Верно говорите. Володь, зачитывай обвинение.

Потекла размеренная речь Пустодомкина: перечисление названий и имен, дат и событий. Под конец пошли сплошные Безымянные: «Безымянный населенный пункт, Самарская область, девяносто шестой, Безымянный населенный пункт, Красноярский край, девяносто девятый год, Безымянный населенный пункт, республика Дагестан...» Я слушал и старался запомнить, а по спине то и дело пробегал холодок. Да и кто бы остался равнодушен, зная, что стоит за скучным списком из черной кожаной папки! И неспроста Безымянных было так много именно в последние годы. Упырь, прикрывающийся личиной заботливого председателя, вошел в полную силу и научился не оставлять следов и свидетелей.

− Обвиняетесь в пожирании памяти вышеуказанных населенных пунктов, − закончил Пустодомкин. − Согласно международному статуту о магокриминалистике и магических преступлениях, никаких прав, включая права на суд, у вас нет. Ознакомьтесь.

Он протянул обвинительный лист председателю, и тот без особого интереса повертел его в руках, поулыбался, прочертил острым ногтем линию под какой-то особо позабавившей строчкой.

− А ваш младшой что, такой же, как и я? − спросил, наконец.

− Наш младшой, − ответил Концарёв, − вовсе не такой же, как вы, Иван Степанович. Вы голод свой утоляете, как свинья: пожирая все подряд, без разбора и жалости, а Семенов талант свой на службу Родине поставил и давит такую погань, как вы.

− Вы прямо как Глеб Жеглов, демагогию разводите, − усмехнулся председатель.

− А это не демагогия, Иван Степанович, а правда нашей жизни. Село исчезает, а виноваты в этом такие пожиратели памяти, как вы!

− Ой ли?

Председатель хитро прищурился. Мимика у него вообще была богатая, сидели мы друг напротив друга немногим больше получаса, и за это время успел я изучить его. Старую душу всегда отличишь. Она ни к чему из того, что вокруг происходит, всерьез не относится. Все-то ей смешным, все глупым и несущественным кажется. Вот и давил Иван-председатель лыбу, вспоминая, как пировал на гниющей, распадающейся памяти деревень, и я твердо знал, что тысячи голосов напоминают ему свои истории; кто-то звонче, кто-то за пеленой лет глуше и тише. Я хотел прислушаться к ним, но брал меня безотчетный животный страх. Не готов пока я был услышать, что шепчут из девятнадцатого века наивные, безграмотные крепостные и обедневшие помещики, которых Иван поглощал, чтобы самому стать выше, знать больше и глядеть дальше. А чем успел председатель напитаться позже, в гражданку да во время войны? Нет уж, некоторым тайнам стоит умереть.

− Это же не я села пожираю, − продолжал председатель. − Само время работает, да и государство ваше старается. Села же такой Родине, которую вы из окон машин и поездов наблюдаете, и не нужны. Сколько их, полузабытых, размазано по лесам и степям нашим? Я знаю, я видел. Волк избавляет стадо от больных особей, так и я чищу вашу карту от точек, чтобы вам сподручнее, удобнее было. Где, спросит шишка какая-то, которой проще деньги своровать, чем пустить их на село, такой-то населенный пункт? И голова у нее болит не от разумения, не от планов о том, как бы провода в тайгу протянуть, а от того, как бы свою бесполезность скрыть. А так, без памяти − нет деревни как и не было никогда, и все довольны.

− И вы еще обвиняете меня в демагогии? − злобно прервал председателя Концарёв. − Разговор окончен. Семенов займется сохранением памяти, до выполнения остаемся здесь.

Пустодомкин закрыл папку.

А свадьбы у нас частенько случались, да все пышные такие, не чета городским, с их скучными стенами, фальшиво нарядными шарами, пьяными песнями и автомобилями, топорщащимися пошлыми оборчатыми лентами. Молодых подводили к церкви, дружки с подружками любезничали, родители пропускали по первой прямо у распахнутых дверей, под недреманным взором тоскующих на алтаре образов. Одна иконка у нас чудотворная была. Исцелила пришлого солдатика от хромоты, а бесплодная Маланья Фроловна, уже сорока годов будучи, после молитвы понесла и родила здоровую девочку. Девочка потом выросла и в город уехала, к фальши и пошлости. Сложно у нас стало молодежи, тут одна тьма лесная да совиные вопли вместо дискотек. Слово-то какое − дискотека. Тьфу!

Пустодомкин и Концарёв остались при председателе. Концарёв расположился по-хозяйски: забрал единственную кровать, выложил на стол свои рабочие бумаги и погрузился в них с головой. Вообще-то Концарёва я недолюбливал. Был он карьеристом до мозга костей и, по слухам, в методах себя не ограничивал, чем и снискал благоволение начальства. В свои тридцать он уже командовал и новичками, такими, как я, и бывалыми оперативниками, подобными Пустодомкину. Я скинул рюкзак, раскатал возле печи спальник, чтобы сподручнее было, если поздно вернусь, и пошел назад к деревне.