У смерти женское лицо

Катя молча вынула пачку из кармана, угостила Лизку и закурила сама. Таксист неодобрительно покосился на них через плечо и демонстративно опустил пониже оконное стекло. Впрочем, говорить он ничего не стал, и его пассажирок это вполне устроило. Они молча курили, разглядывая проносившийся мимо пейзаж, уже окрасившийся в медно-красные цвета заката. Им было о чем поговорить, но присутствие таксиста не располагало к откровенности. Между затяжками Катя внимательно изучала свою попутчицу, пытаясь понять, что заставило ее пойти на такое безумное с точки зрения обычного человека дело, как нападение на офицера милиции и побег из каталажки. Если ее задержали за то, что она пыталась снять клиента в аэропорту, то ничего серьезного, насколько могла судить Катя, ей не угрожало. Кроме того, они вовсе не были близкими подругами, они не были даже знакомы. Катю так и подмывало спросить у Лизки, на кого та работает, и она собиралась задать ей этот вопрос, как только они выйдут из машины. Так или иначе, в данный момент она была жива и свободна, и она собиралась как можно дольше оставаться в этом состоянии, что бы ни задумала в ее отношении ее странноватая знакомая.

Перехватив Катин взгляд, Лизка показала ей язык и отвернулась к окну. Катя невольно улыбнулась и раздавила окурок в пепельнице. Впереди вставали рыжие от закатного солнца пластины микрорайонов. Низкое солнце отражалось в тысячах окон, дробилось в них, и казалось, что весь город объят пламенем. Катю охватило давно не испытанное щемящее чувство — снова был закат, как и тогда, когда она уезжала из прошлой жизни по раскисшей от осенних дождей проселочной дороге. То бегство не принесло ей ничего, кроме нескольких лет передышки. Было ли это передышкой? Теперь, сидя на заднем сиденье старенькой тарахтящей «Волги», въезжавшей в пригород Москвы, Катя склонна была считать, что передышки не получилось. Пожалуй, она только еще больше устала.

Она чувствовала себя постаревшей, но это чувство быстро проходило. Окраина Москвы вырастала впереди, раздаваясь ввысь и вширь, наваливалась, охватывала, усталость проходила, отпадая кусками, как окалина, и Катя испытывала при этом очищающую боль: жизнь снова подхватила ее на спину и понеслась вскачь, не разбирая дороги.

«Замочат тебя, Скворцова», — сказала она себе, но испуга не было, был только азарт, немного пьянящее ощущение свободного падения.

— Куда едем? — спросил таксист.

— На Белорусский, — ответила Лизка, старательно поправляя макияж, с точки зрения Кати больше напоминавший боевую раскраску североамериканского индейца.

Вокруг уже кипела Москва. Катю поразила будничность собственных ощущений. Там, за океаном, чего греха таить, ей порой казалось, что, вернувшись каким-нибудь волшебным образом в Москву, она первым делом опустится на колени и поцелует тротуар. Теперь же такого желания у нее почему-то не возникало — может быть, потому, что в ее возвращении не было ничего волшебного.

Словно угадав ее мысли, Лизка Коновалова, или Елизавета Петровна, если угодно, с треском захлопнула пудреницу и поинтересовалась:

— Ну, и как тебе Москва?

— Москва, — пожав плечами, ответила Катя.

— Издалека, что ли? — обернувшись, спросил таксист.

— Из Америки, — все так же безразлично ответила Катя.

— Ну, и как там Америка? — живо заинтересовался таксист.

— Америка, — снова ответила Катя и, видя, что таксист остался недоволен таким лаконичным ответом, добавила: — Америка как Америка.

— Надо же, — покачал головой водитель, — а я-то думал, что там как в Китае.

— Не сердись, дядя, — сказала ему Катя. — Ну что я тебе расскажу? Ты же телевизор, наверное, смотришь?

— Ну? — не понял таксист.

— Ну и вот, — сказала Катя.

Таксист демонстративно плюнул в открытое окошко. До Белорусского вокзала они доехали молча. Лизка расплатилась с таксистом, и тот укатил, недовольно фыркнув на них выхлопной трубой.

Лизка стояла на тротуаре, вертя головой во все стороны и что-то высматривая. Катя тронула ее за рукав.

— Спасибо тебе, — сказала она. — Я пойду, пожалуй.

Она уже передумала выяснять мотивы, побудившие ее спасительницу ввязаться в эту историю.

В конце концов, просто уйти, раствориться в толпе, было бы гораздо умнее с любой точки зрения.

Еще умнее было бы уйти не прощаясь, пока Лизка вертела головой, но поступить так Катя просто не могла. Как бы то ни было, борьба за выживание не всегда основана на бытовом хамстве. Во всяком случае, Катя на это очень надеялась.

— Не понял, — сказала Лизка. Ее лицо приобрело такое выражение, что Катя про себя тихо порадовалась тому, что не сбежала украдкой. Сквозь боевую раскраску недорогой профессионалки проступили растерянность и обида ребенка, которому вместо обещанной конфеты подсунули дохлого жука в бумажке. — Как это — пойду? А за что я кровь проливала? Да ты чего? Я тебе не компания, да? Гусь свинье не товарищ, так, что ли?

На них начали оборачиваться, поскольку Елизавета Петровна, судя по всему, могла контролировать тембр своего голоса далеко не всегда. Одним из тех, чье внимание привлекли ее хрипловатые вопли, был постовой милиционер.