У штрафников не бывает могил

Подползти им не дает пулеметный огонь «максимов» и винтовочные выстрелы. Нас поддерживает полк и оставшиеся в живых штрафники. Я уверен, что пока жив Николай Егорович Тимарь, на произвол судьбы остатки взвода не бросят. Только и фрицы все равно найдут способ сократить нас до нуля.

Подсчитали личный состав. Нас сорок четыре человека. Из командиров со мной Левченко, Матвей Осин и Султан Бакиев. Командир отделения Крючков погиб наверху, четвертый сержант лежит на льду, рядом валяется автомат. Он один из первых, кого срезали пулеметной очередью в начале атаки. Тяжелораненых у нас двое. Это те, кто не могут двигаться и, наверное, долго не протянут.

Еще человек восемь имеют легкие ранения, я включаю их в список тех, кто сможет воевать дальше. А воевать нам придется очень скоро. Курим, вяло переговариваясь:

— Попали в дыру, епть!

— Да, отсюда без подмоги не вылезешь.

— Где она, твоя подмога? Вон на льду лежит. Вороны уже клюют.

Вороны, действительно, не обращая внимания на стрельбу, подбираются к мертвым. Одна уже расклевывает пробитое пулей лицо. С левого берега стучит выстрел. Ворона с карканьем тяжело взвивается вверх. Боец рядом со мной старательно выдалбливает лопаткой нору в обрыве. Его примеру следуют остальные. Я тоже извлекаю из чехла лопатку и разгребаю льдистый снег с вмерзшей травой.

Одинокая мина, словно натягивая струну, набирает высоту. Застыв на самой верхней точке траектории, трехкилограммовая стальная тушка с воем летит вниз. Я замираю, чутьем угадывая, что она летит в нашу живую цепочку. Грохот, столб снега и отчаянный крик. Все замирают.

— Нашшупали! — выдыхает рядом со мной долговязый Легостаев.

Раненый продолжает кричать. Несколько мин взрываются с перелетом, одна обваливает пласт земли с края обрыва. Еще две мины рушат кромку льда у берега. Взлетают фонтаны ледяного крошева, воды, пучки водорослей. Со льда неожиданно вскакивает один из «убитых» и бежит к нам. Проваливается по колено в воду, с необыкновенной резвостью выбирается из полыньи и, пригибаясь, несется к обрыву.

Запоздало рассыпается пулеметная очередь, но боец уже достиг мертвой зоны и, тяжело дыша, брякается возле нас. Это Иван Рябков — из моего взвода.

— Ну, ты даешь, Ванюха! — хлопает его по плечу Матвей. — Как же у тебя выдержки хватило под пулями на льду отдыхать?

— Тебе бы такого отдыха!

— А чего тогда через речку удирал? Совсем башку с перепуга потерял. Кто убегал, все на льду и остались.

— Умный ты, Матвей, — клацает зубами и трясется от холода насквозь мокрый боец. — Жаль, тебя тогда рядом не было. Присоветовал бы что-нибудь толковое.

— Ну, ничего, здесь не слаще. Мы же под фрицами лежим. Гранатами по нам развлекаются.

Иван Рябков — добродушный, веселый парень, откуда-то с Чувашии. Во взводе к нему относятся хорошо, подсмеиваются над его наивностью. Сейчас все рады, что Ванька живой, хоть и мокрый до нитки. Я тоже одобрительно хлопаю его по плечу и ползу к парню, который попал под мину. Наш главный санитар Федор Запорожец, по прозвищу Бульба, даже не тратит на него бинтов. Объясняет, что раны смертельные. Впрочем, я и сам это вижу. Разорван бок, из-под фуфайки выползают бурым комком внутренности. Санитар передает мне удостоверение «бойца переменного состава». Этот тоже свою вину искупил.

С посиневшим от холода Ванюхой Рябковым ребята делятся сухим бельем, тряпками на портянки. Матвей Осин грозно спрашивает, куда делась винтовка.

— Утопла. И я чуть не утоп, — под смех окружающих начинает оправдываться Рябков. — Зато подсумки с патронами на месте. И вот, гранаты.

Хотя стрельба не прекращается, немцы слышат смех. Это их злит, и по нам снова отрабатывает миномет. Но мины немцы экономят. Не они, а мы наступаем, боеприпасы надо беречь. Ваня Рябков, жестикулируя, рассказывает, чего натерпелся, пока лежал на льду.

— Когда нас с откоса сбросили, все назад побежали. Я — тоже. Сашка Мякотин впереди, я — за ним. Очередь как пошла, я сразу на лед брякнулся, а Сашка, бестолочь, все бежал. Ему поясницу очередью пробило. Начал шевелиться, кричать, а фрицы давай добавлять. Да никак не попадут. То из ватника пулей клок вырвет, то возле ног лед кусками разлетается. Добили бедолагу. В каждого, кто на льду лежал, пули всаживали. Кто-то, как я, отлежаться хотел. Ему снайпер башку насквозь вместе с шапкой пробил. Поднялся, считай, уже мертвый. Шаг вперед, шаг назад — видать, мозги вышибло. Упал и больше не шевелился.

— Ванька, а ведь у тебя макушка белая, — сказал Пушкарь. — Была такая или седой сделалась, пока там лежал?

Рябков пошарил по коротко стриженной голове, отмахнулся: хрен с ней, с макушкой. Главное — башка цела.

— Там не то что седым, а обосраться три раза можно было. То из пулемета пройдутся, то снайпер-сука по шапкам шмалять начинает. Хлоп, и клочья по льду разлетаются. Вот, наверное, и волосы побелели, пока своей очереди ждал. Мина в промоину метрах в трех шарахнула, парень на краю лежал. Булькнул в воду, как и не было. Меня от осколков наши мертвые спасали. Несколько мелких и я словил…