У разбитого корыта (О будущем России)

Такова оптика, в которой решение проблемы Большой России, опасно зависшей всеми своими огромными территориями между постсоветской демодернизацией и таким желаемым для нас рывком в будущее, видится в создании некой фантазматической России малой, то есть через изоляцию, редукцию, отсечение лишнего. Лишним чаще всего оказывается азиатский пласт. Как будто бы вместо того, чтобы рефлексировать сложную картину жизни народов и культур эпохи империи, сложную взаимосвязь колониализма и модернизации эпохи СССР, лучше просто избавиться от всего этого как от исторического балласта. И дело в не маргинальных (ре)конструкторах-любителях Ингрии или какой-нибудь республики Черноземье. Дело в объективной усталости от груза больших противоречивых историй и территорий, в непонимании, что делать со всем этим дальше.

Большевики знали, что делать с этим дальше, они действительно прошлись тяжелейшим катком по старой имперской многонационалии и создали свою Россию, своих русских, своих украинцев и другие «советские нации», рассчитывая в итоге собрать их в единый советский народ. В этом было много смерти и уничтожения, много выхолащивания и насильственного переконструирования. В этом было много такого, из-за чего мы не можем сегодня вернуться ни к каким «корням». В этом был свой огромный проект будущего. То, чего сейчас нет даже близко, если не считать проектом будущего космический бред Дугина или визг Охлобыстина. Именно поэтому несостоявшееся коммунистическое будущее все еще вызывает столько энтузиазма, который ошибочно кажется глупой ностальгией. Именно поэтому наиболее рьяные обличители большевистской утопии вызывают только недоумение. Что вы нам принесли, реалисты? Французскую булку? Дорогу к храму с бесноватым батюшкой? Мы ведем войну уже 70 лет, нас учили, что жизнь это бой? Дайте 20 спокойных лет, и вы не узнаете Россию? После 93-го мы прекратили какую-либо войну и ушли в частную жизнь. Нефть в нулевые могла бы дать нам новую социальную сферу, новую науку, новую индустриализацию и постиндустриализацию, но стала топливом конформного деполитизированного потребления. Потребительство, приводящее к пожиранию других и себя — еще один, пазолиниевский призрак смерти, фашизма и саморазрушения, бродящий сейчас по русскому пространству.

Уход в себя в 90-е и сделал в итоге нас, русских как сообщество и россиян как сообщество, бессильными перед войной, развязанной от нашего имени. И тогда, и сейчас. Было время вернуться домой, но возвращаться было некуда, и сейчас некуда, и никакого дома нет.

Конструировать русское, а также татарское, калмыцкое и любое другое неизбежно придется заново — группам с соответствующими идентичностями, живущим в России. И что тогда будет русским, а что уже не будет им, каковы будут границы русского, какой будет общая Россия (или это политическое пространство будет называться как-то иначе) — все это уже почти неизбежно будет решаться не в кремлевских кабинетах, где изобретают лукавые формулировки типа «русский язык как язык государствообразующего народа», отправляют нацию, сидящую с 90-х годов в демографической яме, под огонь качественной современной артиллерии, изо всех сил приближают страну к разборкам, переделам, гражданским и национальным противостояниям в духе тех же самых 90-х, а то и хуже.

Русский национализм пахнет смертью. Но это не помогает нам ответить на вопрос, которым мучается антивоенная оппозиция — почему мужчины покорно идут в военкомат, даже если не хотят воевать? Почему матери зачастую не против того, чтобы их сыновья шли на войну? Нет ли в этом той же самой мрачной воли к саморазрушению?

Возможно, дело в том, что в деполитизированном обществе связь мужчины с войной оказывается для него единственной политической связью — единственной связью с родиной, со страной, с большим — воображаемым, необходимым — сообществом. Все остальное — работа и семья, футбол и творчество — частная жизнь... А если так, то вопросы типа «как же можно не разделять власть и страну?!» действительно теряют смысл как только человек получает повестку. Не понимая, как связаны с интересами общества и страны наши частные интересы, мы не понимаем, чем отличаются от интересов общества и страны интересы режима. Поэтому — «бегать унизительно, призвали — значит пойду»... Все это наша общая проблема, в том числе тех, у кого хватило желания и возможностей убежать.

Каким может быть русское будущее? Как справиться с неизбежной экспансивностью нашей истории, культуры, языка и такой же навязчивой тягой к недостижимой «нормальности»? С одержимостью прошлым и не менее опасным желанием забыть его как можно скорее целиком?