У расстрельной стены

Тухачевский знал, что сейчас произойдет, несколько минут назад ему зачитали приговор. Матвей всего лишь на секунду-другую встретился с обреченным военачальником взглядом, и в глазах маршала увидел не только высокомерие и явную ненависть, от которой младшему лейтенанту стало не по себе, но и бесконечную тоску, и отчаяние, и нежелание верить в то, что вот сейчас прогремит выстрел, и все разом закончится — не станет на свете маршала Тухачевского.

«Бывшего маршала, — мысленно жестко усмехнулся Матвей, испытавший легкий шок в те мгновения, когда понял, кого ему сейчас придется расстреливать, а теперь с непроницаемым лицом ожидавший момента, когда надо будет пустить в ход «наган». — А после приговора суда нет больше маршала — есть изменник Родины, предатель и враг народа! Или что там ему припаяли… Да без разницы — враг есть враг. И пулю свою он получит!»

Тухачевский дернул плечами, на секунду-другую замедлил шаг и, глядя в пол, обратился к крепко державшим его сотрудникам:

— Руки развяжите, дайте хоть умереть по-человечески. Я все-таки маршал!

— Пес ты, а не маршал, — зло ухмыльнулся один из конвоиров, демонстрируя заметную щербину между зубами. — Вот как собака сейчас и подохнешь, падла!

— Да будьте вы прокляты, бараны слепые! — Тухачевский с силой рванулся, но шансы освободиться из рук сотрудников, привыкших иметь дело с мужиками и покрепче, были равны нулю. — Быдло! Мало я вас в двадцать первом давил, суки-и-ыыы!!!

Конвоиры свое дело знали: одновременный удар приговоренному в подколенные сгибы, рывок связанных за спиной рук вверх — и вот уже обреченный стоит на коленях, и голова его умелым приемом зафиксирована в неподвижном положении.

В следующее мгновение последовала команда для ждавшего с «наганом» на изготовку Дергачева:

— Давай!

Матвей быстро вскинул руку с револьвером и одним выстрелом прервал жутковато звучавшее на одной длинной звериной ноте «ы-ыыы» — и поставил точку в непростой истории под названием «Жизнь красного маршала».

Когда конвоиры разжали сильные жесткие пальцы, швыряя на пол безжизненное тело Тухачевского, щербатый устало выдохнул, достал пачку «Беломора» и, закуривая, зло проворчал:

— Бараны, быдло… Ишь, как разговорился, гаденыш. Тоже мне, белая кость, мать вашу! Они, суки, и за людей ведь нас не считают. Пыль мы для них, грязь. Гонор-то дворянчика так и прет… Бараны! Да по-любому уж лучше живым бараном, чем дохлым предателем. Ну что, заканчиваем перекур, сейчас этого убираем и второго приведем. Лейтенант, ты как — готов?

— Я всегда готов, — меняя в барабане стреляный патрон, буркнул Матвей. — Только вот что, мужики… Вы остальных на колени не ставьте, мне так стрелять неудобно. Просто проводите его мимо меня и фиксируйте — все, дальше мое дело! Да и вам так возни меньше…

Дергачев без особого интереса пробежал глазами газетную заметку, в которой сообщалось, что «двенадцатого июня приведен в исполнение приговор Специального судебного присутствия в отношении осужденных к высшей мере уголовного наказания — Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова и Путна», и мысленно отметил четверых, которых расстрелял он лично — остальных, вероятнее всего, исполнял Мангулис. Потом прикинул, что в этот список, пожалуй, надо бы добавить и Гамарника, о котором еще первого июня в «Правде» написали, что он якобы запутался в своих связях с антисоветскими элементами и, опасаясь разоблачения, в последний день мая покончил жизнь самоубийством.

«Хоть у этого духу хватило, — дымя папироской, вяло подумал Матвей, — сам пулю в висок пустил! Остальные до последнего дня таились, суки. Уму непостижимо: маршал, главный политрук РККА, командармы, комкоры! Можно сказать, чуть ли не вся верхушка Красной армии — и вдруг предатели, изменники и враги. И ведь наверняка это еще не все — и другие, конечно же, есть! Так что органам еще хватит работы надолго. Да и мне, черт возьми, тоже. Мог ли я еще пару лет назад и подумать, что именно мне, Матвею Дергачеву, придется ставить к стенке таких больших людей. Да это и в страшном сне не могло присниться: где я, и где маршал Тухачевский! Только вот ведь как в жизни иногда получается: я-то здесь — живой-здоровый, а от больших начальников и командиров не то что могилки, даже пепла не осталось!»

…Прошло еще два дня, и темная туча тридцать седьмого своим краешком накрыла и Дергачева: Матвей узнал об аресте Лизы. О том, что и в дверь его комнатенки постучалась беда, младшему лейтенанту сообщила соседка Корнеевых, именно через нее влюбленные поддерживали связь. Тетка работала секретарем у какого-то партийного начальника средней руки, и в ее квартирке — в отличие от коммуналки, в которой проживала семья преподавателя Корнеева, — был телефон. Матвей позвонил, чтобы узнать, как там и что творится в семье Лизы, на что соседка не очень-то дружелюбно проворчала: «Арестовали вашу подружку. Сегодня ночью пришли — и поминай как звали! И вот что: вы, товарищ Дергачев, больше сюда, пожалуйста, не звоните! Я ваших дел не знаю и знать не желаю. Все, прощайте!»