У расстрельной стены

— Не, к нам не суются. — Матвей даже слегка приосанился, не забывая прикусывать от нового ломтя. — У нас в мастерских отряд — и винтовки, и даже пулемет есть, «Льюис» называется. Как влупит! А в самом Воронеже, говорят, красноармейцы какие-то есть, опять же милиция и ЧК — поди, сунься! Боятся. А так, по мелочи, гадят, суки, конечно. Наш отряд то туда пошлют, то сюда. И стрелять нам чуть не каждый день приходится! Так что, папаша, мы тут тоже не только вагоны и паровозы ремонтируем — кое-что и другое-прочее успеваем.

— Ну-ну, успевайте, — неопределенно усмехнулся Федот Миронович, снова отхлебнул из бутылки и покосился на сына: — Ты только голову дуром-то не подставляй! Где сзади притрись, где за телегой схоронись — авось и обойдется. Ты бы с главным вашим поговорил — вдруг куда в «чеку» али в милицию втиснуться можно? А еще лучше, в Красную армию — там командиры шибко важный народ, и на полном довольствии. Что ты тут грязь да мазут толкешь — в люди пробиваться надо, понял, ай нет?

— Да понял я, понял! Только, папаша, трудно это все. Туда ведь все больше партийные нужны! Вот еще раз с товарищем Бернштейном поговорю, может быть, что и выгорит.

— Вот-вот, и поговори с этим вашим. Народ они башковитый — не то что наши горлопаны. Авось и присоветует что. И в партию ихнюю вступай, коли так! Чует мое сердце, власть эта надолго. А тебе жить еще и жить. Так думай, шевелись, не жуй сопли! А то так и помрешь в портках дырявых да в ботинках драных, веревочкой подвязанных. Тьфу, глядеть тошно! — Отец достал кисет и, сосредоточенно посапывая, принялся скручивать новую цигарку. — Работаешь-то ноне где? По плотничьей части, или как?

— Да как придется — куда пошлют, там и работаю, — устало отозвался Матвей. — В столярке оно, конечно, хорошо — дух там легкий, веселый. Но мне больше глянется с паровозами работать. Давеча бронепоезд пригоняли в починку — вот это сила! Одно слово, техника.

— Ну-ну, давай, — хмыкнул уже заметно нетрезвый Федот Миронович и, похлопывая по карманам, засобирался: — Пора мне! Ты хлеб-то заверни и с собой возьми, потом еще разок перекусишь. Да товарищев не надумай угощать — там и одному-то на полприкуса. Пойду я. Мне ведь еще в ихний уком партии надо, да и по лавкам поглядеть, прикупить кой-чего… Еще как-нибудь заскочу при оказии. А ты со своим этим поговори! Так, мол, и так, хочу в нашу доблестную Красную армию и в эту… в партию!

— Поговорю, папаша, непременно поговорю, — пообещал Матвей и, запихивая за пазуху сверток, добавил: — А вы там тоже поберегитесь насчет бандитов и кулачья всякого! Тревожно нынче в округе.

— Да ничего, проживем как-нибудь, с божьей помощью. Ну, все, бывай здоров, пошел я!

Матвей, неспешно отряхивая с потрепанных штанов мусор, проводил отца взглядом и заторопился в ремонтный цех. Он и предположить не мог, что эта их короткая встреча окажется последней. Через три недели к нему заглянет мужик из их села и, мрачно поглядывая в сторону, сообщит, что Федот Миронович «преставились, значит, и тому уж десять ден, как схоронены» на местном кладбище.

На все расспросы мужик лишь пожимал плечами и, пряча взгляд, бормотал что-то невнятное. В конце концов, Матвею с большим трудом удалось-таки выяснить следующее: погиб отец при весьма непонятных и мутных обстоятельствах. По словам односельчанина выходило, что Дергачев-старший в тот поздний вечер с кем-то пьянствовал. И этот кто-то, по-видимому, был Федоту Мироновичу хорошо знаком, поскольку, судя по всему, хозяин гостя ничуть не опасался. Значит, был кто-то из своих. Этот-то «свой» и хрястнул сельсоветчика топором — подошел сзади и… А потом и избу запалил, нашли в бурьяне бутылку из-под керосина. То ли у Мироновича в запасе была, то ли с собой, гад, принес. Готовился, значит. Правда, люди как-то быстро огонь заметили, пожар почти сразу потушили. Но Дергачев все же обгорел сильно, так в закрытом гробу и хоронили. На следующий день приезжали вроде бы из милиции или даже из самой ЧК, но концов никаких так и не нашли. «Погиб от бандитской руки», и весь сказ…

Матвей, получив страшное известие, помрачнел, на какое-то время притих и замкнулся. Но если бы у него прямо спросили, любил ли он отца, Дергачев-младший вряд ли нашелся бы, что ответить на этот, казалось бы, простой вопрос.

Конечно, с детства Матвейка знал, что родителей надо уважать и почитать — о чем не раз строго напоминал мальчишкам покойный отец Василий, — но это знание для паренька так и осталось некоей абстракцией, не имеющей никакого отношения к по-настоящему теплым родственным отношениям.