У преддверия

У преддверія

Алексѣй Дмитріевичъ Глѣбовъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ и писалъ.

— Баринъ! — позвала его горничная, пріотворяя дверь и прячась за притолоку, потому что была уже раздѣта, — васъ барыня просятъ… Пожалуйте. — Алексѣй Дмитріевичъ забезпокоился.

— Что такое? она не спитъ? сейчасъ! — онъ быстро всталъ и съ тревожнымъ выраженіемъ лица направился къ спальной. Его жена, молодая беременная женщина въ очень широкомъ пеньюарѣ, сидѣла на краю постели и улыбалась возбужденной улыбкой.

— Ты что, Леля? началось? — спросилъ Глѣбовъ и почувствовалъ. что у него екнуло сердце. Она опять улыбнулась, глянула на него свѣтящимися глазами и стала дрожать, какъ въ лихорадкѣ.

— Не знаю… кажется.

— Ѣхать за Софьей Сергѣевной?

— Сперва пришли маму. Я уже велѣла затопить плиту. Что еще надо? я забыла.

— Отчего ты дрожишь?

— Ничего, ничего… такъ. Поѣзжай скорѣй за мамой и… за той.

Горничная, уже одѣтая, зажигала лампу въ передней. Алексѣй Дмитріевичъ накинулъ шинель и побѣжалъ внизъ по лѣстницѣ, нащупывая въ темнотѣ перила.

— Я посвѣчу! — крикнула ему вслѣдъ горничная и стала чиркать спички и ронять ихъ въ пролетъ съ площадки четвертаго этажа.

— Швейцаръ! — позвалъ Глѣбовъ. Онъ добѣжалъ внизъ и опять ощупью нашелъ дверь въ швейцарскую.

— Швейцаръ! — крикнулъ онъ громче и сталъ стучать въ дверь пальцами.

За дверью послышался шорохъ и сейчасъ же на полу въ прихожей засвѣтилась узкая полоска.

— Экъ возится! — досадливо подумалъ Глѣбовъ. Дверь отворилась и швейцаръ вышелъ съ жестяной лампой въ рукѣ.

Онъ поставилъ лампу на табуретъ и прошелъ къ подъѣзду мимо Алексѣя Дмитріевича; на его плечахъ, какъ на вѣшалкѣ, висѣла старая ливрея, волосы на лбу спутались, а лицо было хмурое и болѣзненное.

— Я сейчасъ вернусь, — сказалъ Глѣбовъ и вышелъ на улицу. Дверь хлопнула.

Прошло болѣе получаса, когда Глѣбовъ остановилъ извощика и высадилъ у подъѣзда даму. Дверь оказалась не запертой. Лампа горѣла на табуретѣ, а рядомъ на ларѣ сидѣлъ швейцаръ и дремалъ, или думалъ опустивъ голову. Когда Глѣбовъ и дама вошли, онъ всталъ и сдѣлалъ имъ на встрѣчу нѣсколько шаговъ.

— Старая барыня пріѣхала? — поспѣшно спросилъ Алексѣй Дмитріевичъ.

— Никакъ нѣтъ, — вяло отвѣтилъ швейцаръ.

— Подожди запирать, сейчасъ подъѣдетъ. — Швейцаръ взялъ лампу и поднялъ ее надъ головой. Глѣбовъ и Софья Сергѣевна поднимались рядомъ и оживленно переговаривались вполголоса. Наконецъ наверху стукнула дверь. Швейцаръ медленно опустилъ лампу, поставилъ ее на табуретъ и сѣлъ на ларь.

— Ахъ, какая умница! вотъ умница! — кричала Софья Сергѣевна, раздѣваясь въ передней.

— Вотъ умница! — повторила она, хотя очевидно мало вдумывалась въ свои слова и была бы въ сильномъ затрудненіи, еслибы кто-нибудь потребовалъ объясненія ея восторговъ.

— А мой сакъ? — обратилась она къ Глѣбову.

— Вотъ, вотъ! — засуетился Алексѣй Дмитріевичъ.

— Ну-съ, прекрасно. Ваша жена умница, а вы не извольте намъ мѣшать и было бы лучше всего, еслибы вамъ удалось заснуть.

— Заснуть! — возмутился Глѣбовъ. — Ну, нѣтъ! Хотя я вчера не спалъ, работалъ всю ночь…

— Тѣмъ болѣе. Тѣмъ болѣе!..

Софья Сергѣевна ушла въ спальную, а Алексѣй Дмитріевичъ почувствовалъ себя какъ въ какомъ то кошмарѣ: во всѣхъ комнатахъ его квартиры горѣли лампы; казалось, чья-то властная рука изгнала изъ нея на эту ночь сонъ и покой.

Видъ комнатъ и лампы были давно знакомые, обыкновенные, какъ всегда; мебель тоже стояла, какъ всегда, и вмѣстѣ съ тѣмъ въ этомъ обыденномъ видѣ вещей крылось что-то необычайное, какая-то тайна, или предчувствіе чего-то, передъ неминуемой и близкой минутой развязки.

Раздался звонокъ, Глѣбовъ бросился отворять и впустилъ очень полную и сильно запыхавшуюся тещу.

— Софью Сергѣевну привезъ? — спросила она сейчасъ же, хотя уже спрашивала о томъ же у швейцара.

— Да, да, здѣсь, — отвѣтилъ Глѣбовъ.

Теща тяжело опустилась на стулъ и стала раскутывать свою голову, развязывая одну косынку за другой.

— Вотъ… Это отъ лѣстницы, mon ami, я всегда говорила, — тономъ упрека сказала она.

— Что отъ лѣстницы, maman?

— Отъ лѣстницы такъ рано.

— Но вовсе не рано…

— Ахъ, laissez, пожалуйста! всегда противорѣчите!

Она сняла всѣ свои косынки и ушла въ спальную, а Алексѣй Дмитріевичъ прошелъ въ кабинетъ. Дѣлать было рѣшительно нечего; онъ сѣлъ къ столу и сталъ курить.

— Алексѣй Дмитріевичъ, mon ami! — закричала теща изъ столовой, — я ищу валерьяновыхъ.

— Кому? Ей? Нѣтъ, кажется, валерьяновыхъ, — быстро отвѣтилъ Глѣбовъ и вышелъ въ столовую.

— Можно мнѣ къ Лелѣ?

— Я не знаю, какъ можно было не приготовить валерьяна? Надо послать.

— Я самъ схожу. Къ Лелѣ можно?

— Можно, кажется. Ахъ, эта Леля — ангелъ!

Глѣбовъ вошелъ въ спальную. Его жена сидѣла на томъ же мѣстѣ и слѣдила за приготовленіями Софьи Сергѣевны. Алексѣю Дмитріевичу показалось, что она похудѣла, осунулась и что глаза ея лихорадочны и чрезмѣрно велики.

— Я иду въ аптеку, — сказалъ онъ и поцѣловалъ ея гладко причесанные волосы.

Черезъ минуту Глѣбовъ спускался по лѣстницѣ. Внизу было темно и только на полу прихожей свѣтилась яркая полоска.

— Швейцаръ! — позвалъ Глѣбовъ.