У подножия вулкана

Он был в комнате, но в комнате этой материя распалась: дверная ручка торчала отдельно от двери. Занавеска плыла в воздухе сама по себе, независимо, свободно. Казалось, она норовит накрыть, задушить его. Размеренное тиканье часов за стойкой, необычайно громкое, его образумило. «Тласк; тласк; тласк; тласк...» Половина шестого. Только и всего?

— ...избираю ад, — договорил он бессвязно. — Потому что...

Он вынул бумажку в двадцать песо и положил ее на столик.

— Мне там нравится! — крикнул он снаружи, в открытое окно. Сервантес стоял за стойкой со своим петухом, и глаза у него были испуганные. — Мне нравится в аду. Я должен вернуться туда немедля. И вот я бегу. Я уже почти вернулся туда.

Он действительно бежал, невзирая на свою хромоту, с безумным криком, хотя, удивительное дело, все это представлялось ему не совсем серьезным, бежал к лесу, где быстро сгущалась тьма, где метались кроны деревьев, — оттуда налетел яростный ветер, и сиротливое перечное дерево испустило стон.

Наконец он остановился: все было спокойно. Никто его не преследовал. Хорошо это или плохо? Да, это хорошо, решил он, и сердце его гулко стучало. А коль скоро все хорошо, он пойдет по тропе в Париан, в «Маяк».

Крутобокие вулканы, казалось, подступили ближе. Они вздымались над лесной чащей, пронзая низкое небо, — таинственные громады, застилающие даль.

11

Закат. Стаи зеленых и оранжевых птичек носятся к высоте, словно широкие круги разбегаются на поверхности воды. Два поросенка галопом умчались в облаке пыли. Быстро прошла женщина, с удивительной грацией удерживая на голове небольшую, легкую бутыль...

А потом, когда они оставили наконец позади «Салон Офелии», пыли не стало. Здесь пролегла прямая тропа, которая вела мимо ревущих водопадов и озера, где еще плескались немногие отважные купальщики, к лесу.

Впереди, на северо-востоке, громоздились вулканы, а за ними густели черные тучи, непрерывно заволакивая небосвод.

...Гроза, словно выслав вперед дозорных, надвигалась неспешно, стороной: она все еще медлила. Ветер меж тем упал, и снова стало светлее, хотя солнце уже скралось позади и чуть слева, на западе, где красное зарево разливалось по небу.

В «Todos Contentos у Yo Tambien» консула не было. И теперь, в теплые сумерки, Ивонна шла впереди Хью, намеренно быстро, чтобы не разговаривать с ним. Но все же его голос (как недавно голос консула) настигал ее.

— Ты прекрасно знаешь, что я не убегу и не брошу его на произвол судьбы, — сказала она.

— Черт, этого не случилось бы, не будь здесь меня, я во всем виноват.

— Случилось бы что-нибудь другое.

Лес сомкнулся за ними, и вулканы исчезли из глаз. Но темнота еще не наступила. Поток, струившийся вдоль тропы, тускло поблескивал. Крупные желтые цветы, похожие на хризантемы, мерцая, как вечерние звезды, росли у воды по обоим его берегам. Дикая бугенвилея, кирпично-красная в полусвете, дикий кустарник, унизанный белыми колокольчиками, и чуть ли не на каждом шагу прибитый к дереву указатель — поблекшая от непогоды стрелка с едва различимой надписью: «А lа cascada»[197].

Дальше мостик, сооруженный из ржавых обломков брошенных американских автомобилей, вел через поток, но они продолжали путь по правому берегу.

Шум мелких водопадов за спиной заглушал рев большого каскада впереди. Воздух был влажен, насыщен брызгами. Если бы не этот рев, казалось, можно было бы услышать, как растут деревья в густой, влажной чаще леса, сквозь которую струился поток.

И вдруг они снова увидели над собой небо. Облака, теперь уже не багровые, обрели своеобразное голубоватое свечение, их гряды были словно озарены не солнцем, а луной, и в просветах еще сияла густая, бездонная синева дня.

Там парили птицы, взмывая все выше и выше. Ох, зловещая Прометеева птица!

То были стервятники, которые так яростно грызутся меж собой на земле, пачкают себя кровью и грязью, но все же способны взмыть вот так, ввысь, и лишь кондор, парящий над вершинами Анд, может с ними соперничать...

Низко на юго-востоке висела луна, уже готовая вслед за солнцем уйти за горизонт. Слева, сквозь деревья на другом берегу потока, показались невысокие холмы, похожие на те, что видны с калье Никарагуа; они были сиреневы и печальны. У их подножий, так близко, что Ивонна расслышала негромкий шорох, на пологих склонах, среди желтых кукурузных стеблей и странных полосатых навесов, бродил скот.

Впереди, на северо-востоке, все так же вздымались Попокатепетль и Истаксиуатль, «Спящая женщина», она была особенно хороша, снег на крутых, уступчатых склонах был кроваво-красен от солнца, но меркнул на глазах, иссеченный темными тенями скал, а вершина, казалось, парила в воздухе, витая средь цепенеющих, громоздящихся черных туч.

Чимборасо, Попокатепетль — говорилось в стихах, которые так нравились консулу, — пленили его сердце! Но в трагической индейской легенде сам Попокатепетль представал каким-то странным мечтателем: пламя его рыцарской любви, неугасимое в сердце поэта, вечно пылало для милой Исты, которую он потерял, едва успев обрести, и с тех пор охранял ее вечный сон...