У подножия вулкана

— Епископ Тасманский, — говорил консул, — или, может, кто-то другой, когда умирал в пустыне на Тасмании от жажды, тоже пережил нечто подобное. Сначала он утешался видом далекой Колыбельной горы, а потом увидел воду… Но, к сожалению, то блестели на солнце мириады бутылочных осколков.

Озеро оказалось разбитой крышей теплицы в саду «Хикотанкатль»; только сорные травы и росли там теперь.

А Ивонна шла и думала об их доме: дом этот уже существовал; Ивонна видела его на заре, и в долгие дни, когда дует северо-западный ветер, и в сумерки, при свете луны и звезд, под шапкой снега; она видела его с высоты, он стоял близ леса, видела крышу, трубу и причал, который выглядел издали совсем коротким; она видела его снизу, стоя под крутым берегом, и с моря, откуда он казался крошечным, видела бухту и маяк на фоне деревьев. Только вот последний их разговор подобен был утлому суденышку, бросившему якорь среди опасных скал; и она слышала, как волны бьют его об эти скалы; потом она отведет его подальше, где ничто не будет ему угрожать... Но почему же тогда в мыслях, в сокровенной глубине, ей мерещится женщина, которая рыдает в истерике, дергается, как марионетка, и колотит кулаками по земле?

— Вперед, в «Салон Офелии»! — вскричал консул.

Знойный, яростный ветер обрушился на них, изнемог, улегся, и где-то тревожно прозвонил колокол.

Тени их ползли впереди по пыльной земле, взбирались на белые, раскаленные стены домов, а потом вдруг их перекрыла стремительная, нелепо удлиненная тень вертящегося колеса и мимо проехал мальчик на велосипеде

Тень колеса со спицами, огромная, дерзновенная, умчалась дальше.

А их тени пролегли теперь через площадь, прямо к резным двустворчатым дверям под вывеской "Todos Contentos у Yo Xambien"; из-под дверей высовывался кончик костыля, кто-то собрался уходить. Но костыль был неподвижен; владелец его стоял за дверьми, о чем-то спорил или, быть может, надумал выпить еще. Потом костыль исчез; одна створка дверей отворилась внутрь, что-то показалось на пороге.

Согнувшись в три погибели, охая от тяжести, дряхлый хромой индеец тащил на спине, просунув голову в лямку, другого нищего индейца, еще более дряхлого и немощного, чем он сам. Он тащил калеку вместе с его костылями, содрогаясь всем телом под этой тяжестью минувшего, влача на себе свое и чужое бремя. мОни смотрели вслед индейцу, а он брел со стариком на спине и скрылся в вечерних сумерках за поворотом, волоча по пепельно-серой пыли ноги в истоптанных сандалиях…

10

— Мескаль, — сказал консул почти безучастно. Что это он сказал? Все равно. Сейчас ему необходим по крайней мере мескаль. Но это будет не всерьез, какая-нибудь малость, убеждал он себя. — No, senor Cervantes, — прошептал он, — mescal, poquito[182].