У подножия Мтацминды

Он снова взял в руку разрезной нож слоновой кости; но на этот раз, играя, нечаянно уронил его на ковер. Когда он наклонился, чтобы его поднять, Смагину бросилась в глаза его короткая красная шея, казавшаяся еще более красной от белоснежного воротничка. «Он умрет когда–нибудь от апоплексического удара», — пронеслось в мозгу Смагина. Ему стало почему–то неловко от этой мысли, и он, переведя взгляд от налившейся кровью шеи Костомарова, вдруг увидел на письменном столе громадную коробку шоколадных конфет.

Не было ничего особенного в том, что на столе стояла коробка с конфетами, но Смагин с некоторым удивлением задержал на ней взгляд. Костомаров, поймав этот взгляд, слегка сконфузился. Он медленно и как бы задумчиво закрыл крышку коробки, показавшейся Смагину похожей на миниатюрную крышку пианино. Крышка захлопнулась с большим, шумом, чем полагается захлопываться обыкновенной картонной коробке. Или, быть может, так показалось Смагину. Шум закрытой коробки, очевидно, не понравился хозяину, потому что он сделал резкое движение (отчего снова раздался звон пружинного кресла) и спросил, видимо, только для того, чтобы что–нибудь сказать:

— У вас есть телефон?

— Нет, у меня нет телефона, — ответил Смагин, поднимаясь с кресла.

— Прекрасно… Так, значит, послезавтра вы мне позвоните.

Он тоже поднялся. Смагин услышал, как у Костомарова хрустнули кости. Он не любил этого звука, слегка поморщился и простился с адвокатом. Хозяин нажал кнопку звонка, и опять, точно тень на экране, в четырехугольнике раскрытой двери появилась тихая и степенная горничная.

Глава XIV

Сердце матери

Улица вымощена большими булыжниками, между которыми пробивается упрямая, трогательная в своем упорном желании жить, зеленая трава.

Мне запомнились фаэтоны, берущие подъем, фырканье лошадей, похожие на огненных мотыльков искры, высекаемые лошадиными копытами, шелковые лошадиные уши.

Если вы стоите на балконе второго или третьего этажа и смотрите на поднимающиеся в гору фигуры людей, вы не можете не улыбнуться, до того они кажутся вам смешными. А люди улыбаются вам снизу, утешая себя тем, что и вы, подымаясь в гору, не раз казались не менее неуклюжим.

Спускающиеся с горы тоже по–своему забавны. Но интереснее всего была яркая зеленая трава, как бы вылезающая из самых камней, которая здесь, на этой улице, давала тон всему окружающему.

Я помню, как один раз эта трава стала до того похожей на добродушную золотистую шерсть, что нельзя было удержаться, чтобы ее не погладить.

Несколько суровое название этой прекрасной улицы (она именовалась Судебной) нисколько не ослабляло ее  очарования.

На этой улице жил Гоги Обиташвили, когда был еще  на свободе.

В тот самый момент, когда Смагин встретился с Чижовым и Верой Николаевной Мгембровой, у дома номер 36 описанной нами улицы приостановился человек небольшого роста с ничем не примечательной наружностью и, убедившись в правильности данного ему адреса, быстро вошел в ворота, повернул направо, никого не расспрашивая, поднялся по трем расшатанным деревянным ступенькам на балкон первого этажа и осторожно постучал во второе от двери окно.

В окне мелькнула тень, затем дверь открылась. На пороге появилась пожилая женщина, маленькая, хрупкая, но с такими замечательными глазами, что человек, видевший ее впервые, не мог не поддаться той необоримой силе добра, которую излучали они.

В большой, скромно обставленной и разделенной на две части громадным старинным шкафом комнате была особенная, фундаментальная чистота.

— Позвольте познакомиться, — сказал вошедший, запнулся и, слегка покраснев, спросил: — Может быть, я ошибся?

Хозяйка дома добродушно засмеялась:

— Если вы пришли к Варваре Вахтанговне Обиташвили, то вы не ошиблись адресом.

— Ну и хорошо, — с облегчением вздохнул гость. — Мое имя Сандро. Меня к вам прислали друзья вашего сына Гоги.

— Я так и думала, — радостно улыбнулась Варвара Вахтанговна. — Садитесь вот сюда, на этот стул, здесь всегда сидел Гоги.

Сандро поблагодарил.

Успокоившись, что благополучно дошел до места назначения, не обратив на себя постороннего внимания (за квартирой Обиташвили меньшевистская охранка установила слежку), он еще раз взглянул на Варвару Вахтанговну.

Она молча ждала его сообщения, готовая ко всему. По ее спокойному и строгому виду никто бы не догадался, что она несколько ночей подряд не смыкала глаз.

— Вам письмо, — сказал наконец Сандро, вынимая из–под подкладки кепки маленький клочок бумаги.

Варвара Вахтанговна надела очки и прочла: «Дорогая мамочка. Передаст тебе это письмо тов. Сандро. С ним можешь говорить откровенно. Не беспокойся обо мне. Здесь, конечно, не сладко, но я жив, здоров, это главное, об этом я тебе и спешу сообщить. Больше писать не могу. Обнимаю тебя. Твой Гоги».

Варвара Вахтанговна спрятала бумажку и, подойдя к Сандро, пожала его руку:

— Спасибо вам… Теперь скажите, как насчет пере дач? Гоги об этом ничего не пишет.

— Вам нечего беспокоиться. В этом отношении все в порядке. Через несколько дней я к вам зайду снова А теперь…