У подножия Мтацминды

В маленьком городке, считавшемся тогда захолустным, я впервые увидел весь мир. Громадное количество голубой краски меня потрясло, когда я узнал, что это означает моря и океаны. Но еще более интересно было смотреть на коричневую сушу. Сразу бросалось в глаза, что материки и острова имеют такую причудливую форму, как будто они сделаны специально для забавы детей Мы находим в них и собак, и кошек, и рыб, больших и маленьких, еще до того, когда мы начали читать сказки, мы окунулись в них, мы стали не зрителями, не читателями, а действующими лицами сказок, особенно в тот момент, когда зажигалась свеча, изображавшая солнце, и Конюхова раскрывала перед нами тайну дня и ночи. Конечно, никто из нас ничего не понимал по–настоящему, но главное было в том, что мы поняли, что когда–нибудь мы узнаем много интересного и что для этого стоит приносить жертвы, то есть вставать утром, когда не хочется, и скучать на арифметике.

Я вернулся домой, переполненный горячечными впечатлениями и с какой–то подсознательной гордостью, что я приобщился к волшебному миру, о котором не подозревают мальчишки, никогда не видавшие глобуса.

Когда по дороге в пансион я встречал детей моего возраста, мне делалось жаль их, таких глупых и маленьких.

К моему счастью, я испытывал к ним именно жалость, но никак не презрение.

Но все же свое восхищение глобусом, открывшим мне новый мир, я не высказывал никому, даже маме. Мне казалось: раз я соприкоснулся с чем–то таинственным, то должен молчать.

Но однажды, во время игры со своим сверстником, сыном сторожа, я не выдержал. Меня прямо распирало от тайн мироздания, открывшихся мне.

— Ты знаешь, — сказал я ему, — что земля вертится? Он посмотрел под ноги (это было во дворе) и увидел твердую неподвижную землю.

— Как это вертится? — спросил он с опаской. Я не знал, как ему объяснить, и повторил:

— Обыкновенно, вертится, и все.

Он посмотрел на меня испытующе и вдруг, отскочив в сторону, закричал:

— Мама! Мама! Миша сошел с ума!

1968

Москва

Малиновый карандаш

Мне было восемь лет. Я жил тогда в Тифлисе, на Грибоедовской улице, у бабушки по отцовской линии, и ходил по утрам в пансион Тизенгаузен, находившийся недалеко от нас. Анна Львовна преподавала математику, Мария Львовна — русский язык и географию. К счастью, других предметов у нас пока не было. Марию Львовну мы считали доброй, Анну Львовну — строгой.

И вот эта строгая Анна Львовна имела обыкновение исправлять наши ошибки в тетрадях не обычным красным или синим, а каким–то необыкновенным, впервые мной виденным, малиновым карандашом. Этот цвет так меня заворожил, что один раз я нарочно сделал много ошибок. Анна Львовна очень рассердилась и упрекнула меня в лени и небрежности.

Тут бы мне и сказать ей, что я сделал нарочно много ошибок, чтобы вдоволь налюбоваться пленившим меня малиновым цветом. Но я, конечно, этого не сделал, а пролепетал что–то невразумительное насчет головной боли. На этом дело не кончилось. Теперь меня охватило более разумное желание — достать такой же карандаш. Но таких карандашей я не нашел, как ни искал. Были карандаши всех цветов, но малинового не было. Тогда я написал маме в Карс и приложил образчик необходимого цвета. Мне казалось тогда, что у начальницы гимназии даже такого захолустного городка, как Карс, обязательно должны быть карандаши всех цветов, в том числе и малинового.

Но мама мне ответила, что если такого карандаша нет в Тифлисе, то тем паче его нет в Карсе. Тогда меня осенила дерзкая мысль спросить единственную владелицу малинового карандаша Анну Львовну, но пока я ломал голову над тем, как это осуществить без риска, чтобы Анна Львовна, а за ней и все ученики не подняли меня на смех, наступили рождественские каникулы и приехала мама. Конечно, она смеялась и называла мои выдумки фанаберией. Это слово ей пришлось долго мне объяснять, так как я требовал таких скрупулезно точных объяснений, которых она не могла мне дать. Кончилось тем, что я так надоел ей моими приставаниями, что мама взяла извозчика, и мы объехали все писчебумажные магазины. Но извозчик не помог. Малинового карандаша нигде не было.

— Не ехать же за карандашом в Петербург! — рассердилась мама, когда я снова начал приставать к ней.

На другой день, как мама объяснила мне потом, не желая портить себе каникулы, она поехала к Анне Львовне и привезла мне три малиновых карандаша.

Но теперь, получив в три раза больше того, что я, желал, я начал приставать к маме, чтобы она со всеми подробностями рассказала мне, каким образом ей удалось «выудить», как я выразился, у Анны Львовны эти карандаши.

— Очень просто, — ответила мама. — Я спросила о твоем поведении и учении.

Тут я потупился, боясь, как бы мне не пришлось расплачиваться за карандаши ценою слишком длинных нравоучений. Но я ошибся. Мама, вероятно не желая портить каникулов и мне, приступила сразу к тому, что меня больше всего интересовало.